Светлой памяти великого русского филолога и Человека, Дмитрия Сергеевича Лихачева — совести современной русской культуры. Поклон!

Советский и российский филолог, культуролог, искусствовед, доктор филологических наук, профессор. Председатель правления Российского фонда культуры.

  • Родился: 28 ноября 1906 г., Санкт-Петербург, Российская империя
  • Умер: 30 сентября 1999 г. (92 года), Санкт-Петербург, Россия
  • Чем известен: автор фундаментальных трудов, посвящённых истории русской литературы и русской культуры; пропагандист нравственности и духовности
  • Цитата: Жить в нравственном отношении надо так, как если бы ты должен был умереть сегодня, а работать так, как если бы ты был бессмертен. (Заметки и наблюдения: из записных книжек разных лет).

**************************************************

https://bookscafe.net/author/lihachev_dmitriy-5772.html —

Лихачев Дмитрий — скачать бесплатно все книги автора.

___________________________________________

Наши Ориентиры.

Поклон! Аминь.Ом

___________________________________________

Дмитрий Лихачев. Собрание сочинений (34 книги)

Название: Дмитрий Лихачев. Собрание сочинений (34 книги)
Автор: Дмитрий Лихачев
Издательство: АН СССР, Наука, Просвещение, Искусство, Современник, СПбГУП, Логос, Алетейя
Год: 1942-2017
Формат: PDF, DjVu, FB2
Страниц: 1000+
Размер: 810.9 MB
Собрание сочинений Дмитрия Сергеевича Лихачева — выдающегося советского и российского ученого, доктора филологических наук, профессора, академика. Его творческое наследие чрезвычайно обширно и разнообразно, исследования касались различных вопросов истории литературы, культуры, искусства. Но в первую очередь имя Д.С. Лихачева связано с древнерусской литературой, в изучение которой он внес огромный вклад, был ее неутомимым пропагандистом. Кроме сугубо научных трудов, в его творчестве присутствуют учебные, биографические и публицистические произведения.//https://litmy.ru/knigi/kultura/219994-dmitriy-lihachev-sobranie-sochineniy-34-knigi.html
― Мы страна без обращения к другому. Вот что я слышал от одного эмигранта, приезжавшего в Россию: «Вы знаете, что у вас заменило обращение к другому человеку? Слово «ну». Всегда к нам обращается экскурсовод и говорит: «Ну, пойдём…», «Ну, сейчас будем обедать…» Постоянное «ну», привычка обращаться с понуканием вошла в язык.
― Общая деградация нас как нации сказалась НА ЯЗЫКЕ ПРЕЖДЕ ВСЕГО. Без умения обратиться друг к другу мы теряем себя как народ. Как жить без умения назвать? Вообще заметить какое-нибудь явление – это дать ему имя, создать термин, поэтому в средние века наука занималась главным образом называнием, созданием терминологии. Называние уже было познанием. Когда открывали остров, ему давали название, и только тогда это было географическим открытием. Без называния открытия не было.
― У меня очень много писем по поводу мата или, как осторожнее говорили до революции, «трёхэтажных выражений». Если бесстыдство быта переходит в язык, то бесстыдство языка создает ту среду, в которой бесстыдство уже привычное дело. Существует природа. Природа не терпит бесстыдства.
― Тот, кто чувствует себя свободным, не будет отвечать матом…
― В лагере на Соловках расстреливали чаще всего тех, кто не ругался <матом>. Они были «чужие».
― Ещё сто лет назад в словаре русского языка было 287 слов, начинающихся с «благо». Почти все эти слова исчезли из нашей речи, а те, что остались, обрели более приземлённый смысл. К примеру, слово «благонадёжный» означало «исполненный надежды»…
― Слова исчезли вместе с явлениями. Часто ли мы слышим «милосердие», «доброжелательность»? Этого нет в жизни, поэтому нет и в языке. Или вот «порядочность». Николай Калинникович Гудзий меня всегда поражал – о ком бы я ни заговорил, он спрашивал: «А он порядочный человек?» Это означало, что человек не доносчик, не украдёт из статьи своего товарища, не выступит с его разоблачением, не зачитает книгу, не обидит женщину, не нарушит слова.
― На Соловках интеллигентного, доброго Георгия Михайловича Осоргина островное начальство собиралось расстрелять и уже заключило в карцер, когда по разрешению более высокого начальства к Осоргину приехала на свидание жена, княжна Голицына. Осоргина выпустили под ЧЕСТНОЕ СЛОВО ОФИЦЕРА с условием, что он ничего не скажет жене о готовящейся ему участи. И он ничего ей не сказал.
― А «любезность»? «Вы оказали мне любезность». Это добрая услуга, не оскорбляющая своим покровительством лицо, которому оказывается. «Любезный человек». Целый ряд слов исчезли с понятиями. Скажем, «воспитанный человек». Он воспитанный человек. Это прежде всего раньше говорилось о человеке, которого хотели похвалить. Понятие воспитанности сейчас отсутствует, его даже не поймут. «Доброта» из нашей жизни уходит, как и словосочетание «добрый человек», которое в русских народных сказках характеризует вообще человека, ВСЯКОГО ЧЕЛОВЕКА.
― Я бы поставил на первое место необходимость создания словаря БУНИНА. Его язык богат не только связью с деревней и дворянской средой, но ещё и тем, что в нём литературная традиция – от «Слова о полку Игореве», от летописей.
― Очень важно читать детям вслух. Чтобы учитель пришёл на урок и сказал: «Сегодня мы будем читать «Войну и мир». Не разбирать, а читать с комментариями. Так читал нам в школе наш учитель словесности Леонид Владимирович Георг. Стихи же вообще нельзя прочитать с первого раза. Сперва нужно уловить музыку стиха, затем уже читать с этой музыкой – про себя или вслух.
©️ Академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв
**********************************************************************************************************

Лихачев Д.С. Воспоминания читать онлайн — http://opentextnn.ru/man/lihachev-d-s-vospominanija/

**************************************************

Лихачев Д. Л65 Я вспоминаю.— М.: Прогресс, 1991.— 256 с.

****************************************************************************************************

ПРИЛОЖЕНИЕ

gremrien (gremrien) написал в chto_chitat

Русская интеллигенция, открытие №3: Д.С. Лихачев | Воспоминания

«Многие убеждены, что любить Родину — это гордиться ею. Нет! Я воспитывался на другой любви — любви-жалости.»

«И с этим чувством жалости и печали я стал заниматься в университете с 1923 г. древней русской литературой и древнерусским искусством. Я хотел удержать в памяти Россию, как хотят удержать в памяти образ умирающей матери сидящие у ее постели дети, собрать ее изображения, показать их друзьям, рассказать о величии ее мученической жизни. Мои книги — это, в сущности, поминальные записочки, которые подают «за упокой»: всех не упомнишь, когда пишешь их, — записываешь наиболее дорогие имена, и такие находились для меня именно в древней Руси.»

Воспоминания Дмитрия Сергеевича оказались очень неожиданной и прекрасной находкой, слушала/читала с удовольствием и огромным интересом, планирую обязательно перечитывать.

Я как-то мало знала о Лихачеве до сих пор. То есть я знала, как и многие, что это «ум, честь и совесть русской культуры», кое-что читала из его эссе и статей и относилась к нему с эдаким отстраненным уважением. Но его жизненный опыт, его семья, его отношение к близким людям и друзьям, его личные убеждения и его удивительные «настройки души» стали для меня полным открытием. В частности, я понятия не имела, что он ТОЖЕ был политзаключенным [мне теперь кажется, что надо спрашивать — а кто НЕ БЫЛ политзаключенным в те годы?]. Тем более неожиданным для меня стало то, что в гулаг Лихачев попал за свои религиозные убеждения и что вообще это глубоко верующий человек — с ранних лет и на всю жизнь. И, конечно, если бы я знала о том, что у него есть такие дивные воспоминания, я бы их уже давно нашла и прочла, но наткнулась я на них совершенно случайно.

Собственно, такие цельные воспоминания и вышли-то в приличном издании достаточно недавно, как я понимаю, до этого публиковались в разных местах и под разной редактурой отдельные разнородные заметки и подборки.

Так вот, воспоминания эти потрясающе интересные и приятные.

Интересные — потому, что они охватывают несколько «эпох» и общественных явлений, и Лихачев был достаточно разносторонним, наблюдательным и умным человеком, чтобы подметить в них важные и любопытные вещи, о которых раньше никто не говорил или не говорил об этом ТАК. Казалось бы, что нового можно прочесть о блокаде Ленинграда? Да, я тоже так думала. А между тем у Лихачева масса и совершенно неожиданной для меня информации, и вообще особый, нетривиальный, очень ценный взгляд на вещи. Глава о блокаде читается практически как откровение.

Вообще я бы выделила для себя там четыре основные темы этих воспоминаний (на самом деле их больше, но эти меня больше всего заинтересовали и показались наиболее детально представленными):
1) детство в дореволюционной и раннепослереволюционной России (ооо, это практически как «Другие берега» Набокова, столько удивительных и красивых вещей Лихачев помнит! театр, «домашняя портниха», дед, старинный Петербург, Куоккала, Волга, столько-столько всего… одна глава «Петербург моего детства» чего стоит — просто сказка),
2) Соловки,
3) советская наука/репрессии/»проработки»,
4) блокада Ленинграда.

Кажется, что этот человек прожил не одну, а несколько разных жизней, растянувшихся на несколько эпох.

А приятные — потому что это же Лихачев. Воплощенная интеллигентность, доброта, разумность в каждой строке. Какой-то спокойный и ясный внутренний свет, при том это совершенно особый тип человека — есть личности, которые кажутся такими сильными, умными, всепонимающими и как бы опекающими тебя, они самодостаточны, они на голову выше; а Лихачев часто кажется маленьким, слабым, зависимым, тихим, застенчивым, он не «возвышается», он не только мягок и человечен, но и как будто чуть-чуть все время «прихрамывает», и именно это наделяет его особой силой и заставляет уважать все больше и больше.

Я очень, очень рекомендую почитать или послушать эту книгу, если еще не.

Цитат?

«Звуки Петербурга! Конечно, в первую очередь вспоминаешь цоканье копыт по булыжной мостовой. Ведь и Пушкин писал о громе Медного Всадника «по потрясенной мостовой». Но цоканье извозчичьих лошадей было кокетливо-нежным. Этому цоканью мастерски умели подражать мальчишки, играя в лошадки и щелкая языком. Игра в лошадки была любимой игрой детей. Цоканье копыт и сейчас передают кинематографисты, но вряд ли они знают, что звуки цоканья были различными в дождь и в сухую погоду. Помню, как с дачи, из Куоккалы, мы возвращались осенью в город и площадь перед Финляндским вокзалом была наполнена этим «мокрым цоканьем» — дождевым. А потом — мягкий, еле слышный звук катящихся колес по торцам и глуховатый «вкусный» топот копыт по ним же — там, за Литейным мостом. И еще покрикиванье извозчиков на переходящих улицу: «Э-эп!». Редко кричали «берегись» (отсюда — «брысь»): только когда лихач «с форсом» обгонял извозчичью пролетку. Ломовые, размахивая концом вожжей, угрожали лошадям (погоняли их) с каким-то всасывающим звуком. Кричали газетчики, выкликали названия газет, а во время первой мировой войны и что-нибудь из последних новостей. Приглашающие купить выкрики («пирожки», «яблоки», «папиросы») появились только в период НЭПа.
На Неве гудели пароходы, но характерных для Волги криков в рупоры в Петербурге не было: очевидно, было запрещено. По Фонтанке ходили маленькие пароходики Финляндского пароходного общества с открытыми машинами. Виден был кочегар. Тут и свист, и шипение пара, и команды капитана.
Одним из самых «типичных» уличных звуков Петербурга перед первой мировой войной было треньканье трамваев. Я различал четыре трамвайных звонка. Первый звонок — перед тем как трамваю тронуться. Кондуктор (до войны — всегда мужчина в форме) на остановках выходил с задней площадки, пропускал всех садящихся вперед, сам садился последним и, когда становился на ступеньку вагона, дергал за веревку, которая шла от входа к звонку у вагоновожатого. Получив такой сигнал, вагоновожатый трогал вагон. Эта веревка шла вдоль всего вагона по металлической палке, к которой были прикреплены кожаные петли, за них могли держаться стоящие в трамвае. В любом месте трамвая кондуктор мог позвонить вагоновожатому. И это был второй тип звонка. Вагоновожатый предупреждал неосторожных прохожих с помощью еще одного звонка, действовавшего от ножной педали. Здесь вагоновожатый звонил иногда довольно настойчиво, и звук этот часто слышался на улицах с трамвайными линиями. Потом появились и электрические звонки. Довольно долго ножные педальные звонки действовали одновременно с ручными электрическими. Грудь кондуктора была украшена многими рулонами с разноцветными билетами. Билеты разных цветов продавались по «станциям» — на участки пути, и, кроме того, были белые пересадочные билеты, с которыми можно было пересесть в определенных местах на другой маршрут. Все эти маршруты указаны в старых путеводителях по Петербургу. Время от времени, когда кончался тот или иной отрезок пути и надо было брать новый билет, кондуктор громко возглашал на весь вагон: «Желтым билетам станция!», или «Зеленым билетам станция!», или «Красным билетам станция!». Интонации этих «возглашений» запомнились мне на всю жизнь: в школу я ездил на трамваях.
Очень часто были слышны на улицах звуки военных оркестров. То полк шел по праздникам и воскресным дням в церковь, то хоронили генерала; ежедневно шли на развод караула к Зимнему преображенцы или семеновцы.»

«Многие убеждены, что любить Родину — это гордиться ею. Нет! Я воспитывался на другой любви — любви-жалости. Неудачи русской армии на фронтах первой мировой войны, особенно в 1915 г., ранили мое мальчишеское сердце. Я только и мечтал о том, что можно было бы сделать, чтобы спасти Россию. Обе последующие революции волновали меня главным образом с точки зрения положения нашей армии. Известия с «театра военных действий» становились все тревожнее и тревожнее. Горю моему не было пределов.»

“Чем шире развивались гонения на церковь и чем многочисленнее становились расстрелы на «Гороховой два», в Петропавловке, на Крестовском острове, в Стрельне и т. д., тем острее и острее ощущалась всеми нами жалость к погибающей России. Наша любовь к Родине меньше всего походила на гордость Родиной, ее победами и завоеваниями. Сейчас это многим трудно понять. Мы не пели патриотических песен, — мы плакали и молились.
И с этим чувством жалости и печали я стал заниматься в университете с 1923 г. древней русской литературой и древнерусским искусством. Я хотел удержать в памяти Россию, как хотят удержать в памяти образ умирающей матери сидящие у ее постели дети, собрать ее изображения, показать их друзьям, рассказать о величии ее мученической жизни. Мои книги — это, в сущности, поминальные записочки, которые подают «за упокой»: всех не упомнишь, когда пишешь их, — записываешь наиболее дорогие имена, и такие находились для меня именно в древней Руси.”

«Странные все-таки дела творились нашими тюремщиками. Арестовав нас за то, что мы собирались раз в неделю всего на несколько часов для совместных обсуждений волновавших нас вопросов философии, искусства и религии, они объединили нас сперва в общей камере тюрьмы, а потом надолго в лагерях, комбинировали наши встречи с другими такими же заинтересованными в решении мировоззренческих вопросов людьми нашего города, а в лагерях — широко и щедро с людьми из Москвы, Ростова, Кавказа, Крыма, Сибири. Мы проходили гигантскую школу взаимообучения, чтобы исчезать потом в необъятных просторах нашей родины.

Объединились и наши родные, встречаясь на передачах и у различных «окошечек», где давали, а чаще не давали, справки о нас. Советовались — что передать, что дать на этап, где и что достать для своих заключенных. Многие подружились.»

«…оглядевшись, я понял, что мы с отцом Николаем вовсе не одни. На верхних нарах лежали больные, а из-под нар к нам потянулись ручки, прося хлеба. И в этих ручках тоже был указующий перст судьбы. Под нарами жили «вшивки» — подростки, проигравшие с себя всю одежду. Они переходили на «нелегальное положение» — не выходили на поверки, не получали еды, жили под нарами, чтобы их голыми не выгоняли на мороз, на физическую работу. Об их существовании знали. Просто вымаривали, не давая им ни пайков хлеба, ни супа, ни каши. Жили они на подачки. Жили, пока жили! А потом мертвыми их выносили, складывали в ящик и везли на кладбище.
Это были безвестные беспризорники, которых часто наказывали за бродяжничество, за мелкое воровство. Сколько их было в России! Дети, лишившиеся родителей, — убитых, умерших с голоду, изгнанных за границу с Белой армией, эмигрировавших. Помню мальчика, утверждавшего, что он сын философа Церетели. На воле спали они в асфальтовых котлах, путешествовали в поисках тепла и фруктов по России в ящиках под пассажирскими вагонами или в пустых товарных. Нюхали они кокаин, завезенный во время революции из Германии, нюхару, анашу. У многих перегорели носовые перегородки. Мне было так жалко этих «вшивок», что я ходил, как пьяный — пьяный от сострадания. Это было уже во мне не чувство, а что-то вроде болезни. И я так благодарен судьбе, что через полгода смог некоторым из них помочь.»

«Сейчас очень часто говорят и пишут, что население страны не знало о размахе того ужаса, который представляла собою деятельность Сталина. Я свидетельствую как житель Ленинграда, не имевший связей, избегавший знакомств, мало разговаривавший с сослуживцами (я сидел над корректурами, работая сдельно), что все-таки знал многое.
Мы действительно не знали деталей, но мы видели, как опустели в начале 1935 г. улицы Ленинграда (после убийства Кирова). Мы знали, что с вокзалов уходили поезда за поездами с высылаемыми и арестованными…
1932 г. Голод захлестнул деревни и города. Открылись торгсины. В них относили все золото, которое только можно было найти в обычной городской семье: часы, сережки, броши, обручальные кольца, серебряные ризы с икон. В торгсинах не принимали только мелкие драгоценные камни: их должны были возвращать. Помню, как мать жаловалась: оценщик выковыривал рубины, изумруды, мелкие бриллианты и небрежно смахивал их в рядом стоящий ящик. Подозревали (да, наверное, так оно и было), что немало камней оценщики присваивали себе. Много было сдано золота и в нашей семье: особенно, когда я лежал в больнице в 1932 г. (осенью) и в 1933 г. (зимой): меня надо было подкармливать после ужасного желудочного кровотечения. Значит, голод был и в городах.
О голоде на селе мы знали по рынкам. Крестьянки (все только женщины) с цеплявшимися за их платья детьми продавали на рынках за бесценок шитые полотенца: самое дорогое, «бабушкино», что смогли захватить с собой, убегая от коллективизации. Беженки!
Я знал, что такое беженцы, по первой мировой войне и по Гражданской. Но это было несравнимо. О тех заботились… Кто-то из наших купил на рынке (уж очень умоляла купить женщина) два вышитых полотенца. С ними вошло в наш дом чужое горе…
Одна за другой приходили беженки наниматься в прислуги. Нанять прислугу было очень легко и дешево. Лишь бы был у женщины паспорт, чтобы прописать. Но паспорта имели немногие.
Так пришла к нам в дом Тамара Михайлова, вынянчившая наших детей, пережившая с нами блокаду и эвакуацию в Казань, вернувшаяся с нами в Ленинград и помогавшая нам до самой своей смерти. Она бежала из села Сычовка Смоленской губернии вслед за отцом, которому удалось наняться дворником в Ленинграде. Тамара была второй няней наших детей. Первая довольно быстро ушла от нас, выйдя замуж. Но я забежал вперед. Вернусь к первой половине 1930-х — к уничтожению крестьян.
Беженцы из деревень с детьми ночевали зимой 1933 г. на лестницах домов. Вскоре дворникам было велено их не пускать, но они приходили поздно, а утром, идя на работу, любой мог обнаруживать следы их ночевок; я видел, что кто-то живет на верхнем этаже лестницы, где была наша квартира. Большое окно, большая площадка, на ней ночевало несколько семей с детьми. Но вот вышел новый приказ: запирать с вечера все лестницы. Чинили парадные двери и ставили замки, проводили звонки к дворникам, запирали ворота во дворы (сразу опустели театры и концертные залы).
Однажды (вероятно, это была зима 1933–1934 гг.) я возвращался из Филармонии. Стоял сильный мороз. Я с площадки трамвая на Большом проспекте Петроградской стороны увидел дом (№ 44), имевший глубокий подъезд. Дверь, запиравшаяся на ночь, была в глубине (да она и сейчас существует — теперь там вывеска «Детский сад»). С внешней стороны подъезда, ближе к улице, стояли крестьянки и держали на поднятых руках какие-то скатерти или одеяла, создавая нечто вроде закутка для детей, лежавших в глубине, защищая их от морозного ветра… Этой сцены я не могу забыть до сих пор. Проезжая сейчас мимо этого дома, каждый раз упрекаю себя: почему не вернулся, принес бы хоть немного еды!
Не видеть крестьян в городах было просто невозможно.
Однажды наша Тамара, которую мы в это время наняли в няньки к нашим детям, принесла нам купленные за бесценок домотканые льняные полотенца, с красным узором, очевидно, украшавшие в избе иконы по крестьянскому обычаю. Они затем долго были в нашей семье, и я всегда чувствовал в них горе. Мне виделись и полусожженные теплушки, в которых замерзавшие раскулаченные пытались развести огонь и сгорали сами. Я слышал рассказы о том, как выбрасывали из окон товарных вагонов запертые в них люди своих маленьких детей на остановках с записками, вроде следующей: «Добрые люди, помилосердствуйте, сохраните младенчика. Звать Марией».
«О больших арестах знали уже в конце 20-х. Когда меня арестовали, родители получили сто советов — что носить в передачах, что купить на случай высылки, как защититься в тюрьме от вшей, где и как хлопотать. Все в Ленинграде были готовы к неожиданным арестам, ибо в произвольности их не сомневались. Поэтому уверения, что «там разберутся и отпустят», были совершенно пустыми. Чаще всего так успокаивали семьи сами арестовывавшие. Делали вид, что верят в это, родные арестованных. Это было чистое притворство с обеих сторон. Только у очень небольшой части тех, кого «брали», была слабая надежда вернуться в семью.
Большие аресты были в издательстве Академии наук, где я работал ученым корректором. Особенно много было арестовано именно в нашей корректорской, где работали почти сплошь «бывшие». Расскажу такой случай. После убийства Кирова я встретил в коридоре издательства пробегавшую мимо заведующую отделом кадров, молодую особу, которую все запросто звали Роркой. Рорка на ходу бросила мне фразу: «Я составляю список дворян. Я вас записала». Я сразу понял, что попасть в такой список не сулит ничего хорошего, и тут же сказал:
«Нет, я не дворянин, вычеркните!» Рорка отвечала, что в своей анкете я сам записал: «сын личного дворянина». Я возразил, что мой отец — «личный», а это означает, что дворянство было дано ему по чину, а к детям не переходит, как у «потомственных». Рорка ответила на это приблизительно так: «Список длинный, фамилии пронумерованы. Подумаешь, забота — не буду переписывать». Я сказал ей, что сам заплачу за переписку машинистке. Она согласилась. Прошло две или три недели, как-то утром я пришел в корректорскую, начал читать корректуру и примерно через час замечаю — корректорская пуста, сидят только двое — трое. Заведующий корректорской Штурц и технический редактор Лев Александрович Федоров тоже сидят за корректурами. Я подхожу к Федорову и спрашиваю: «Что это никого нет? Может быть, производственное собрание?» Федоров, не поднимая головы и не отрывая глаз от работы, тихо отвечает: «Что вы, не понимаете, что все арестованы!» Я сел на место…
Одна дама в нашем издательстве сказала: «Если завтра не окажется на месте Исаакиевского собора, все сделают вид, что так всегда и было» И это верно! Никто ничего не замечал (вслух, конечно!).»
«Это теперь только отмечают как «особые» 1936 и 1937 гг. Массовые аресты начались с объявлением в 1918 г. «красного террора», а потом, как бы пульсируя, усиливались, — усиливались в 1928-м, 1930-м, 1934-м и т. д., захватывая не отдельных людей, а целые слои населения, а иногда и районы города, в которых надо было дать квартиры своим «работникам» (например, около «Большого дома» в Ленинграде).
Как же можно было не знать о терроре? «Незнанием» старались — и стараются — заглушить в себе совесть.
Помню, какое мрачное впечатление на всех произвел приказ снять в подворотнях списки жильцов (раньше в каждом доме были списки с указанием, кто в какой квартире живет). Было столько арестов, что приходилось эти списки менять чуть ли не ежедневно: по ним легко узнавали, кого «взяли» за ночь.
Однажды было даже запрещено обращаться со словом «товарищ» к пассажирам в трамвае, к посетителям в учреждениях, к покупателям в магазинах, к прохожим (для милиционеров). Ко всем надо было обращаться «гражданин»: все оказывались под подозрением — а вдруг назовешь «товарищем» «врага народа»? Кто сейчас помнит об этом приказе.»
«Как заметил читатель, я прежде всего пишу о людях. Люди — самое важное в моих воспоминаниях. Стремясь восстановить их индивидуальность, я выполнял свой долг — сохранить о них память. Сколько же их было? Как они были разнообразны и как интересны! Какую ценность представляет человеческая личность! Мне надо было систематически вести записи, ибо ради этих встреч стоит жить. И в основном люди — хорошие. Встречи в детстве, встречи в школьные и университетские годы, а затем время, проведенное мною на Соловках, подарили мне огромное богатство. Его не удалось удержать в памяти все целиком. И это самая большая неудача в жизни. Остается надеяться, что мои воспоминания о них — не единственные. Но когда подумаешь о том, сколько же хороших, душевно богатых людей не оставило о себе никакой памяти, становится страшно.»

Цитировать можно бесконечно и целыми страницами, он весь прекрасен.

Мне безумно, безумно, безумно жаль, что Дмитрия Сергеевича уже нет в живых. То есть, конечно, я не пожелала бы ему жить в наше время (и, особенно, испытать неминуемый стыд и боль за церковь и веру, которые он всю жизнь жалел и защищал), но вот наше время от этого очень многое теряет, я считаю. Нам всем сейчас страшно не хватает такой личности рядом.

Я слушала аудиокнигу, характеризую начитку: Леонид Мозговой — очень хорошая, правильная начитка. Помимо того, что просто качественная и адекватная, у Мозгового к тому же удивительно подходящий для Лихачева голос — мягкий, спокойный, умный, чуть-чуть как будто «слабый». Мне даже кажется, что слушать эту книгу приятнее, чем читать глазами, из-за этого уникального эффекта погружения.

======================================

UPD. Я обещала пять «открытий» в этой серии, однако мне придется на этом завершить. Во-первых, в связи с наблюдающейся агрессивно-неадекватной реакцией на Лихачева; во-вторых, в связи с тем, что следующий мой пост модераторы не одобрили в связи то ли с тем, что цитат слишком много, то ли с тем, что цитаты не иллюстрируют мои собственные слова, то ли то и другое вместе, я не поняла. Я всегда пишу с теми цитатами и в том объеме, которые считаю необходимыми для иллюстрации моих собственных слов, поэтому ничего исправлять не буду и серию на этом (с облегчением, надо сказать) закончу, как, собственно, и попытки писать в это сообщество. Спасибо за внимание. Спасибо за добрые комментарии.

МЕТКИ: Лихачеваудиокнигибиографическаямемуары

 

2 комментария

  1. «Думаю, что в опубликованных письмах Дмитрия Сергеевича, – сказала она в заключение, – культурная Армения прочитает немало ей дорогого. Дмитрий Сергеевич не уставал говорить о значении культуры, о культуре как космосе, о памяти как основном свойстве культуры. Армения была и остается страной культуры, выстраданного космоса многовековой культуры, а это значит, что Армения памятлива. И крупное событие, собравшее нас здесь сегодня, свидетельством тому, что великий русский мыслитель-гуманист, добрый и прекрасный человек Дмитрий Сергеевич Лихачев для Армении незабвенен. Здесь будет жить его образ, будут жить его уроки, труд и плоды его светлой мысли, будут жить адресованные им сменяющимся поколениям молодежи «Письма о добром и прекрасном»». Это был день премьер и презентаций, день «новых слов» о давних событиях, делах, книгах и людях. Главный редактор самого старого (82 года) и самого известного толстого журнала в России – журнала «Звезда» Андрей Юрьевич Арьев подарил РАУ специальный выпуск «Звезды», посвященный Д.С. Лихачеву. Андрей Юрьевич был приятно удивлен тем, какое место все выступавшие уделяли проблеме интеллигентности: «Действительно, Дмитрий Сергеевич был, может быть, единственным крупным мыслителем XX века в России, который от первого до последнего вздоха отстаивал право быть человеком интеллигентным, отстаивал интеллигенцию в России. Лихачев считал, что интеллигентность – это в первую очередь независимость суждения и воспитанность. Воспитанность он считал важнее, чем образованность».

  2. Дмитрий и Зинаида Лихачевы. Больше, чем любовь : https://youtu.be/4I-pJ7NJivg

Добавить комментарий для Николай Отменить ответ

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *