РУССКАЯ ФИЛОСОФИЯ
РУССКАЯ ФИЛОСОФИЯ – в широком смысле совокупность философских идей, образов, концепций, присутствующих во всем контексте отечественной культуры, начиная с ее возникновения до сего дня. Существуют более узкие трактовки русской философии: как выраженной сугубо вербальными способами и связываемой преимущественно с литературной традицией; как функции религиозной мысли; как продукта профессиональной деятельности; как отражения развитой западной философии, потому несамостоятельной и сложившейся не ранее 18 в.; как самобытного почвеннического явления, связанного с деятельностью славянофилов, Вл.Соловьева и их последователей; как части европейской философии, ставшей равноправным партнером западной мысли на рубеже 19–20 вв., и т.д. Определений русской философии может быть столь много, сколько существует дефиниций философии вообще. Каждое из них выделяет определенный аспект феномена, именуемого русской философией, поэтому целесообразно рассмотреть ее с позиций наиболее широкой трактовки, которая имплицитно включает и подразумевает все остальные.
ПРЕДЫСТОРИЯ РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ. Генезис отечественной культуры и возникшей в ее лоне протофилософской мысли уходит в глубины дохристианской Руси, где трудно установить начальную точку отсчета. Языческая модель мироздания, ставшая итогом многовекового предшествовавшего пути, приняла к 10 в. окончательные формы. Ее установки таковы: нерасторжимость с природными циклами, поклонение стихиям, неразличение материального и духовного начал, культ тотемов и почитание предков как способы социальной детерминации. Древнейшие общечеловеческие мифологемы типа «брака неба и земли» и архетипы сознания типа «мирового древа» служили образно-символической интерпретацией бытия. Тройная вертикальная структура мироздания (небо, земля, преисподняя), четверичное горизонтальное членение пространства (север, восток, запад, юг), бинарные оппозиции (верх–низ, мужское–женское, день–ночь) содержали невербальные модели объяснения мира и человека, которые впоследствии будут преобразованы в вербализи-рованные и рационализированные концепции. При внешнем примитивизме элементы философского осмысления бытия, присутствующие в недрах мифологического сознания, играют важную роль. Источниками по реконструкции архаического типа мышления являются исторические хроники (записи о волхвах в «Повести временных лет»), фрагменты языческих святилищ (Перынское капище в Новгороде), четырехгранный и трехъярусный Збручский идол (объемная модель мироздания), семиотические исследования языка (В.В.Иванов, В.Н.Топоров), выделяемые дохристианские пласты культуры (Б.А.Успенский, Г.А.Носова), систематизации разнородного этнографического и археологического материала (Б.А.Рыбаков).
НАЧАЛЬНЫЙ ПЕРИОД. Начало развития русской философии наступило после крещения Руси. Христианство вместо уравновешенного натуралистического пантеизма язычества вносит напряженное противостояние духа и материи, драматический конфликт добра и зла, Бога и дьявола; идею вечного круговорота сменяет концепция векторного, эсхатологического, финалистического типа. Вчерашний язычник, живший ограниченным родовым сознанием – ныне неофит, – призывается к личной моральной ответственности, его жизнь подключается к мировому универсуму, судьба родного этноса становится частью общечеловеческой истории. Основные парадигмы древнерусского мировидения воплощены в разнообразии вербальных (летописи, сборники, жития, поучения, послания), невербальных (зодчество, иконопись, пластика), смешанных (певческое искусство, иллюминированные рукописи) источников. Храм был не только местом молитвы, но также объемной моделью космоса и социума с особой системой росписи и организации пространства. Если западный средневековый гений создал вербальную Summa theologiae св.Фомы Аквинского, то древнерусский – уникальный высокий иконостас, невербальный аналог подобного творения, выраженный эстетическими средствами. Тогда же возникает почитание Софии Премудрости Божией, отразившееся в многообразии творений культуры и отечественной софиологии. Постепенно на основе автохтонного наследия и трансплантированных византийских образцов вырабатывается местный тип православной культуры и соответствующей ей философской мысли, которые обе являются частью общеевропейской цивилизации в восточнохристианском ее варианте. Концептуальной основой философских построений были идеи, заимствованные из греческой переводной литературы: Библии, окружающих ее эгзегетических и апокрифических сочинений, творений отцов Церкви, исторических хроник, житийной литературы. Из «Источника знания» Иоанна Дамаскина читатель узнавал о дефинициях философии: «Разум сущих (познание существующего)… разум божественных же и человеческих… поучение смерти… уподобление к Богу… хитрость хитростем и художество художеством… любление Премудрости» (Рук. РГБ, Троиц., ф. 304. I., № 176, л. 36–37). Параллельно на Русь попадают натурфилософский трактат «Шестоднев» Иоанна, экзарха Болгарского, «Сборник царя Симеона» (известный как «Изборник 1073 г.») и «Житие Кирилла Философа», где содержится первое на славянском языке определение философии: «божиам и человечям вещем разум, елико может человек приближитися Бозе, яко Детелию учить человека, по образу и по подобию быти сътворшему его» (Рук. РГБ, МДА, ф. 173, № 19, л. 367 об.). Позднее эти дефиниции дополнялись Максимом Греком, Андреем Курбским, митрополитом Даниилом. Из оригинальных сочинений следует выделить: «Слово о законе и благодати» Илариона, с которого начинается русская историософия; «Повесть временных лет», содержащую комплекс эстетических, натурфилософских, философско-исторических идей; «Житие Феодосия Печерского» летописца Нестора как выражение этики монашествующих и «Поучение Владимира Мономаха» как образец мирской этики; «Послание митрополита Никифора Владимиру Мономаху» – первый гносеологический трактат о трех частях души и пяти видах чувственного познания; «Моление Даниила Заточника» – памятник афористики. В Киевской Руси были заложены основы отечественного философствования, сложились течения мысли, определен круг идей, выработана терминология отвлеченного мышления, намечены основные интенции развития, сформировались типологические особенности русской философии (панэтизм, историософичность, антропологизм, антисхоластичность, софийность, рассредоточение в контексте культуры).
СРЕДНЕВЕКОВЬЕ. После монгольского разорения единая древнерусская культура и с нею философская мысль оказываются разделенными на три ветви: русскую, украинскую и белорусскую. Связи между ними существуют; в 17–18 вв. они будут соединены на территории единого государства, пока в конце 20 в. вновь не разделятся на самостоятельные образования. Возникшие типологические различия и вместе с тем кровное родство трех течений восточнославянской философии требуют тщательного анализа и взвешенной их оценки, особенно при изучении таких мыслителей переходного типа, как Симеон Полоцкий, Феофан Прокопович, Григорий Сковорода, Александр Потебня. В политической и духовной жизни Московской Руси возникли новые явления: евразийское геополитическое мышление, пришедший с Афона исихазм, проимперская доктрина «Москва – Третий Рим», книгопечатание как начало нового цивилизационного этапа. С Балкан приходят переводы творений Дионисия Ареопагита, «Диоптры» Филиппа Монотропа; складываются глоссарии энциклопедического типа, вроде Азбуковников, полностью переводится в Новгороде и печатно издается Иваном Федоровым в Остроге на Украине Библия. Достигают наивысшего расцвета иконопись, летописание, агиография. Споры о путях развития страны и способах правления отражены в полемике Ивана Грозного и Андрея Курбского. Оппонент «русского Нерона» бежит в Литву, прокладывая путь на Запад многим последующим диссидентам. В созданном им кружке делаются новые переводы Иоанна Дамаскина, сам князь пишет первые на русском языке труды по логике. Крупнейшим мыслителем высокого Средневековья в России был Максим Грек. Он принес искусство филологического анализа, философского диалога, богословской герменевтики. Вместе с нестяжателями отстаивал принципы «духовного делания», но победили иосифляне, предлагавшие симфонию государства и Церкви. Постепенно возникает конфликт между возраставшей имперской мощью и идеалом Святой Руси, который в Новое время трансформируется в коллизию власти и мыслящей, отстаивающей нравственные идеалы частью общества. Максимализм власти породит максимализм способов противостояния ей, что активизирует разрушительные тенденции, которые взорвут впоследствии Российскую империю. Обширный круг идей содержится в сочинениях Епифания Премудрого, Иосифа Волоцкого, Нила Сорского, Артемия Троицкого, Ивана Пересветова, Зиновия Отенского, Вассиана Патрикеева и др. мыслителей 15–16 вв.
ВЕК БАРОККО. 17 столетие стало переходным от средневекового типа мышления к новоевропейскому. В рамках стиля барокко происходит типологическое сближение отечественной культуры с европейской через украинское, белорусское, польское посредничество. Мягкая европеизация России по образцу католической славянской Польши сменяется при Петре Великом жесткой вестернизацией протестантского типа. Первым потрясателем основ явился патриарх Никон, восхотевший стать «русским папой». Произошел первый раскол (за которым последуют петровский и советский), разрушивший целостность российского общества. Консерватизм старообрядчества помог сохранить древнерусские ценности вплоть до нашего времени. В усиливавшемся западном влиянии ведущую роль играли латинисты во главе с Симеоном Полоцким. Им противостояли грекофилы: Епифаний Славинецкий, оставивший ряд переводов, в т.ч. из Эразма Роттердамского, и Карион Истомин, обыгрывавший в виршах совпадение имен царевны Софьи и Софии Премудрости. Переводится много литературы с польского, латинского, немецкого языков: «Экономика Аристотелева» Себастиана Петрици, «Проблемата» Анджея Глябера, «Селенография» Яна Гевелиуса, где излагались идеи Коперника, «Луцидариус», «Сказание об Аристотеле» (из Диогена Лаэртского). Важным событием явилось основание в 1687 Славяно-греко-латинской академии, где братья Лихуды впервые стали преподавать этику, метафизику, логику в духе поздней схоластики. Носителем европейской образованности, концепции просвещенного абсолютизма, идеи славянского единства явился хорват Юрий Крижанич. В трактате «Политика» он дал новую, в духе латинской схемы septem artes liberalis систематизацию знания, где различаются мудрость (постижение Бога, мира, человека), знание (понимание природы вещей), философия («желание мудрости», которое присуще каждому индивиду, но у философов становится всепоглощающим влечением).
НОВОЕ ВРЕМЯ. В Новое время русская философия испытала сильнейшее влияние западной философии. Произошла синхронизация культурной эволюции, отечественная мысль стала частью общеевропейского интеллектуального универсума. Однако этот форсированный процесс протекал не без издержек. Петровские реформы, превратившие Россию в абсолютистскую монархию европейского типа (с евразийскими особенностями), способствовали развитию прежде всего тех форм социальной жизни, науки, образования, светской культуры, которые соответствовали имперским стратегическим интересам. Произошли второй раскол общества и выделение малочисленной прозападной дворянской элиты, оторвавшейся от основной массы населения. Центром власти, богатства, влияния явился Санкт-Петербург, разительно отличающийся от остальных городов все возраставшей империи. Антиподом выстроенной вертикали власти предстает маленький человек, о котором со времен Гоголя и Достоевского будут печалиться российские интеллигенты. Идеологом петровских преобразований стал глава «ученой дружины» Феофан Прокопович, автор «Духовного регламента», осуществивший реформу Церкви в протестантском духе и ставший первым обер-прокурором Синода. Получив хорошее образование в Киеве, Львове, Кракове, Риме, критически относясь к томистской схоластике, он воспринял ряд идей Спинозы, Декарта, Лейбница и выдвинул план изменения духовного образования в духе «научного богословия», которое по переведенным с немецкого учебникам научало российское юношество вплоть до реформ митрополитов Платона (Левшина) и Филарета (Дроздова), создавших национальную богословскую школу. Его оппонент Стефан Яворский написал антипротестантский «Камень веры», запрещенный в России и изданный иезуитами в Европе на латинском языке. В нем утверждалось превосходство Божеских законов над человеческими и выражался протест против насильственной секуляризации общества.
Для 18 в. характерно противостояние и взаимодополнение различных тенденций: сциентизма и мистицизма, вольтерьянства и старчества, прозападничества и патриотизма, нор-манизма и антинорманизма. Крупнейшим представителем научного сознания был М.В.Ломоносов, соединивший уважение к европейскому знанию с любовью к отечественной истории и культуре. Считавшийся в советское время основателем естественнонаучного материализма в России, он был деистом ньютоновского типа, а его восторженные оды о Божием величии навеяны строками Псалтири. Св.Тихон Задонский, стремясь уйти от синодальной опеки, основал монастырь под Воронежем и написал «Сокровище духовное, от мира собираемое» как опыт аскетического подвижничества. Св.-Паисий Величковский составил «Добротолюбие» и стал духовным отцом старчества, центром которого явится Оптина Пустынь, привлекавшая лучшие умы России в 19 в. Выражением внецерковной мистики было масонство, противостоящее как официальной Церкви, казавшейся бюрократическим, инертным институтом, так и распространившемуся вольтерьянству, секуляризованной интеллигентской идеологии с культом критически мыслящей личности. Проводниками европейского розенкрейцерства и мартинизма стали немецкие профессора основанного в 1755 Московского университета И.Штаден и И.Шварц, его адептами – князь И.В.Лопухин, автор сочинения «О внутренней церкви», просветитель Н.И.Новиков, архитектор В.И.Баженов и многие другие, поверившие в союз «братства и любви» ради создания новой общемировой веры и формирования высшего «сокровенного человека». Мистический и социальный утопизм явились одним из продуктов философии Просвещения, воспринятых в России от французских его идеологов. Другим продуктом стал революционизм, нашедший в нашем Отечестве благодатную почву. Ярким его представителем был А.Н.Радищев, из которого вылепили идола революционного движения и материализма. В действительности он предстает мятущейся, противоречивой личностью, типичной для куртуазного, плененного идеями разума и склонного к мирским прелестям блестящего века барокко и рококо. Написав под влиянием «Сентиментального путешествия» Стерна свое «Путешествие из Петербурга в Москву», он был сослан в Сибирь, где, задумавшись над смыслом жизни, создал трактат «О человеке, о его смертности и бессмертии» полуматериалистического, полуидеалистического содержания, завершающийся патетической фразой: «…верь, вечность не есть мечта». Кончина физическая и духовная первого русского революционера трагична: разочаровавшись в идеях французского Просвещения, приведших к кровавой революции и установлению тирании Наполеона, а также в работе императорской комиссии по созданию нового гражданского законодательства, куда он был привлечен после возвращения из ссылки, он кончает жизнь самоубийством. Драма Радищева стала знаменательным предупреждением для будущих поколений российских революционеров о их собственной участи, потрясении и разрушении основ социального бытия. Оппонентом Радищева предстает Екатерина II, как единожды реализовавшийся в нашей истории идеал «философа на троне», который олицетворял концепцию просвещенной власти, стремящейся к стабильности и процветанию державы. Умная немка уяснила то, что не укладывалось в головах многих русских по крови государственных и культурных деятелей – Россию нельзя понять и ею нельзя управлять без знания традиций, истории, особой геополитической позиции между Западом и Востоком. Показательно, что В.Н.Татищев и M.M.Щербатов cоздают первые многотомные «Истории Российские», в которых современные методы исследования сочетаются с древнерусской летописной традицией. Впервые складывается во все более обширное течение профессиональная философия, представленная университетскими профессорами H.H.Поповским, Д.С.Аничковым, С.Е.Десницким, А.А.Барсовым и др., а также профессорами духовных академий Феофилактом Лопатинским, Гавриилом Бужинским, Кириллом Флоринским и др. Их литературная и преподавательская деятельность носит в основном просветительский характер, они активно внедряют достижения западной мысли, в чем проявляется ученический характер отечественной философии новоевропейского типа, давший зрелые плоды в следующем столетии. По старой традиции доминировали талантливые самоучки, не стесненные официальными и корпоративными рамками. Типичным их представителем был Г.Сковорода, называемый то «русским», то «украинским Сократом». Странствующий поэт, музыкант, педагог, презрев прелести мира, он стремится «философствовать во Христе». В его антропологии и гносеологии проступает тайноведение сердца как сокровенный путь познания мира и самого себя. В символических творениях, созданных под влиянием католической барочной стилистики, украинский философ, писавший на русском языке, предстает одним из талантливейших мыслителей художественного софийного склада, характерным для восточнославянского региона. В целом 18 в. явился важным этапом развития русской философии, подготовившим ее подъем в следующем столетии.
БОРЬБА ТЕЧЕНИЙ. Начало 19 в. осветила «александровская весна» – кратковременный период либеральных проектов, душой которых был M.M.Сперанский. Наряду со сторонниками легитимного, эволюционного преобразования России в страну буржуазного типа появились радикалы, объединявшиеся в тайные общества и жаждавшие решительной ломки всей экономической, политической, правовой структуры. Неоднородно движение, известное под названием декабристов. Его лидерами были П.И.Пестель, мечтавший о республиканском правлении и разработавший «Русскую правду» (апелляция к одноименному древнерусскому кодексу, равно как термины «вече» и «дума», должны были напоминать о домонархистском прошлом России), и H.M.Муравьев, написавший 3 проекта Конституции, предусматривавшие освобождение крестьян, сохранение частной собственности, введение принципа разделения властей и федерализации государства. В условиях идейной поляризации возникают охранительные течения. Глава Российской Академии наук А.С.Шишков публикует «Рассуждения о любви к отечеству», где осуждает «вредные западные умствования» и настаивает на закрытии кафедр философии в университетах, что и произошло в полицейское царствование Николая I. Вырабатывается известная триада: «православие, самодержавие, народность». Даже глава сентименталистов H.M.Карамзин пишет «Записку о древней и новой России», где доказывалась необходимость монархического устройства. «Колумб российских древностей» обосновал это в многотомной «Истории государства Российского». Монарх как Божий помазанник стоит над сословиями, является гарантом единства и процветания общества. Гроза 1812 пробудила национальное самосознание во всех сферах творчества, в т.ч. в философии. Как реакция на вестернизацию возникло славянофильство, крайности которого уравновешивались западничеством, а вместе они образовывали двуликого Януса, обращенного к прошлому и будущему, исконному и чужеземному. В истории славянофильства можно условно выделить его предтеч (М.П.Погодина, С.П.Шевырева), ранних классиков (И.В.Киреевского, А.С.Хомякова, К.С.Аксакова), представителей официальной народности (Ю.Ф.Самарина, С.С.Уварова), поздних апологетов (Н.Я.Данилевского, Н.Н.Страхова), неославянофилов начала 20 в. и их современных продолжателей (В.И.Белова, В.Г.Распутина, А.И.Солженицына), если термин «славянофильство» заменить более адекватным «русофильство». В противовес немецкой философии, базировавшейся на протестантском и отчасти католическом духе, славянофилы стремились создать философию, историософию и антропологию в православной интерпретации. Киреевский в работе «О необходимости новых начал для философии» предвосхитил выработку концепций цельного знания и всеединства. Хомяков выступал за соборность как свободное единение в лоне Православной церкви, за общинный характер русской жизни, примирение сословий и великую миссию России, призванной заменить в мировом процессе одряхлевшую Европу. С позиций религиозного персонализма, принципом которого является субстанциональная связь с Богом, обличал западный индивидуализм Самарин. Мыслителем религиозно-почвеннического типа является Н.В.Гоголь, пророк христианского преображения культуры и сакрального служения искусства. Философом, спровоцировавшим Полемику славянофилов и западников, выступил П.Я.Чаадаев. «Выстрелом в ночи» (А.И.Герцен) прозвучали его «Философические письма». В противовес казенной оптимистической идеологии он поведал о темном прошлом, бессмысленном настоящем и неясном будущем страны, которая рискует безнадежно отстать от динамичной Европы. Свою христианскую философию он выводил за пределы православия, отмечал цивилизационную заслугу католицизма, выковавшего духовный стержень западного самосознания. «Басманный философ» был высочайше объявлен сумасшедшим, но в стране, где официальная характеристика воспринимается с обратным знаком, ему был обеспечен громадный успех, особенно среди западников. Горячие поклонники немецкой философии, объединявшиеся в кружках любомудров и Станкевича, в салонах западного типа, увлекались гегельянством, кантианством, шеллингианством. Среди западников формируются радикальное крыло (В.Г.Белинский, А.И.Герцен, Н.П.Огарев), умеренный центр (Т.Н.Грановский, П.В.Анненков), либералы (В.П.Боткин, К.Д.Кавелин, Е.Корш), вырабатывается широкий спектр концепций – от «русского социализма» до прогрессистских теорий развития. Под их влиянием возникла «государственная школа» в лице Б.Н.Чичерина, С.М.Соловьева, В.О.Ключевского.
ПОЛИФОНИЯ МЫСЛИ. Во 2-й пол. 19 в. складывается несколько активно себя пропагандирующих философских и социальных течений, отчасти перешедших в следующее столетие; впервые возникает ситуация полифонии мысли, не преследуемой властями, что привело к подлинному ее расцвету. Анархизм (М.А.Бакунин, П.А.Кропоткин), народничество (бунтарское, просветительское, заговорщическое), позитивизм (П.Л.Лавров, Е.В.Де-Роберти, В.В.Лесевич), материализм (Н.Г.Чернышевский, Н.А.Добролюбов, Д.И.Писарев), неокантианство (Александр И.Введенский, Г.И.Челпанов, И.И.Лапшин), марксизм (Г.В.Плеханов, В.И.Ленин, А А.Богданов) во взаимной полемике поднимали общий тонус философского мышления, создавали необходимое для его живого развития многообразие идей. Обособленно от политических страстей развивалась философия в духовных академиях (Ф.А.Голубинский, Ф.Ф.Сидонский, В.Н.Карпов, С.С.Гогоцкий, П.Д.Юркевич). Среди философствующих литераторов возвышались Ф.М.Достоевский с его трагедийным предэкзистенциализмом, Л.Н.Толстой с его симфониями человеческой жизни и религиозным рационализмом. Н.Я.Данилевский в нашумевшей «России и Европе» развил концепцию культурно-исторических типов, предвосхитив Шпенглера и Тойнби и повлияв на будущих евразийцев. Апологет византизма К.Н.Леонтьев отмечал мещанское идолопоклонство буржуазного Запада, предчувствуя появление тоталитарных режимов. «Общее дело» (патрофикацию) выдвинул Η.Φ.Федоров, заложивший основы русского космизма. Если вершиной поэтического дара в литературе 19 в. явился А.С.Пушкин, то вершиной философского духа стал Вл.Соловьев, первый оригинальный русский философ общеевропейского масштаба. В нем отечественная мысль, прошедшая западную выучку и обратившаяся к собственным корням, дала великолепный их синтез. Он критикует позитивизм и отвлеченные начала рационализма, что соответствовало новейшим тенденциям в Европе и еще более – славянофильской традиции. Выдвигает концепцию цельного знания, национальную правду мечтает соединить со вселенской истиной, мистику – с точным знанием, католицизм – с православием, призывая преодолеть соблазн Запада («безбожный человек») и соблазн Востока («бесчеловечное божество»). Философ профетического типа, вдохновляемый образом Софии, создал фундаментальные учения о Богочеловечестве, всеединстве, оправдании добра. Умерший в 1900, он завершает русскую философию 19 в. и предваряет ее восхождение, полное трагических перипетий, в новом столетии.
РАСЦВЕТ И ТРАГЕДИЯ. Первоначально 20 в. принес дальнейший подъем отечественной мысли на фоне общего расцвета культуры «серебряного века», ставшего «золотым» по обилию ярких имен и творческих достижений для русской философии. В предгрозовой ситуаций распада империи напряженно работало сознание, в экзистенциальных потрясениях войн и революций ценой жестоких страданий накапливался и осмыслялся уникальный опыт, наступало то прозрение истины, которое нельзя обрести ни в каких университетах и академиях. В начале века была создана развитая инфраструктура в виде религиозно-философских обществ, журналов, объединений; выходили сборники, особенно взбудоражили общество «Вехи»; манящими казались изыски символистов, среди которых А.Белый, Вяч.Иванов, Д.С.Мережковский с одинаковым успехом творили в эстетике, философий, литературе. Неподражаем философский импрессионизм В.В.Розанова, перешедшего от неудачного наукообразного стиля в трактате «О понимании» к парадоксально-исповедальному способу выражения неуловимой мысли. Доминирующей тенденцией становится характерная для многих эволюция от марксизма к идеализму и далее к православию как духовной первооснове отечественного самосознания. Последователями Вл.Соловьева были братья С.Н. и Е.Н.Трубецкие; первый разработал учение о Логосе; второй, обладавший художественной натурой, под влиянием музыки Бетховена, древнерусской иконописи, софиологии – учение об Абсолюте и подвел итога в исповедальном «Смысле жизни», написанном в голодной Москве в 1918. Персоналисты, или панпсихисты, А.А.Козлов и Л.М.Лопатин под влиянием монадологии Лейбница в интерпретации Тейхмюллера создали концепции о субъективном восприятии пространственно-временного континуума и субстанциальности познающей мир личности. Философию права обосновывал П.И.Новгородцев, подвергший разоблачительной критике в Книге «Об общественном идеале» пагубное влияние марксизма на русское общество. «Религиозный смысл философии» отстаивал И.А.Ильин, считавшийся идеологом белого движения; он написал ряд блестящих работ о России и русской культуре, в которых призывал к покаянию и «пути духовного обновления». Предэкзистенциальна философия Л.Шестова, через трагедию бытия и ужасы эпохи стремившегося к духовной свободе индивида, «на весах Иова» осознающего свой союз с Богом. С.Л.Франк посвятил жизнь созданию «живого знания», соединяющего теоретическую мощь европейской мысли и обращенную к человеку «философию жизни». Учение об интуитивизме в гармонии онтологического и гносеологического аспектов бытия основательно развил Н.О.Лосский. Его сын В.Н.Лосский стал видным богословом, рассматривавшим мистическую теологию Восточной и Западной церкви. Концепцию личности, тесно связанную с проблемой Абсолюта, понимаемого как coinsidentia oppositorum (совпадение противоположностей), и христианскую историософию развивал Л.П.Карсавин. Христианский неоплатонизм, отрицание западного ratio, воспевание божественного Логоса присутствуют в философии В.Ф.Эрна. Русская мысль 1-й пол. 20 в. настолько разнообразна и богата, что невозможно перечислить все имена, однако три самых значительных заслуживают обращения к ним. Н.А.Бердяев, популярный на Западе апологет «философии свободы», создавший ряд увлекательных работ по персонализму, эсхатологической метафизике, смыслу творчества, вдохновленный пафосом антроподицеи как оправдания человека, в 1946 опубликовал в Париже книгу «Русская идея», где дал свою интерпретацию обсуждавшейся со времен Вл.Соловьева злободневной темы. От марксистского экономизма к Православной церкви претерпел эволюцию С.Н.Булгаков. Его духовная одиссея поучительна во многих отношениях, а разнообразное творчество принадлежит к апогею русской мысли 20 в. «Свет невечерний» открылся в евангельской истине, взыскание «Града Божия» привело его как блудного сына к Отчему порогу, его софиология и философия имени вызвали противоречивое отношение вплоть до церковного осуждения, что не умаляет значения о.Сергия Булгакова для русской философии. Разнообразно творчество о.П.Флоренского. Православной теодицее посвящен его «Столп и утверждение Истины». В духе христианского платонизма он стремился к всеобщему охвату бытия и выявлению в нем духовной первоосновы. Истина открывается в божественной любви, творчество вдохновляется Софией. Учение о консубстанциальности соединяет древнюю, христианскую и новоевропейскую философию. Тонкие лингвистические наблюдения, раскрытие смысла иконостаса, философия символа, намеченные черты «конкретной метафизики» привлекают до сего дня внимание исследователей. В советский период произошел еще один раскол, отделивший старые традиции от коммунистического титанизма, возмечтавшего о новом обществе, новом человеке и даже новой природе. Русская философия, однако, не исчезла, хотя ее стремились либо уничтожить, либо интегрировать в марксистскую идеологию. Она разделилась на три направления: имплицитно содержащееся в рамках официальной науки (примером тому творчество А.Ф.Лосева, искусственно втиснутое в рамки эстетики), диссидентское (остроумное разоблачительство А.А.Зиновьева) и эмигрантское, которое сохранило интенции дореволюционной философии и, попав на Запад, обогатило европейскую мысль и спасло репутацию отечественной. Сейчас, «после перерыва», происходит сложный процесс восстановления утраченного единства, возрождения забытых имен и учений, создания инфраструктуры для будущего развития русской философии.
ИСТОРИОГРАФИЯ. Историография отечественной мысли обширна и разнообразна, она включает широкий диапазон суждений – от неумеренного восхваления имеющихся или выдуманных достоинств до полного отрицания таковых. Первое специальное исследование принадлежит архим. Гавриилу Воскресенскому (1840), который начинал отсчет с древнерусского периода и в качестве характерной особенности отмечал влияние платоновской традиции. Собиравший «Материалы для истории философии в России» Я.Н.Колубовский сдержанно отзывался о ее уровне. Более оптимистичен был Е.А.Бобров. «Судьбы русской философии» попытался прояснить М.Филиппов, который считал, что о ней можно говорить лишь с появления западников и славянофилов. Многие писали о совпадении русской философии и литературы. С.Н.Булгаков определял русскую философию как «жизнепонимание»; Бердяев видел в ней большие задатки; о.Г.Флоровский считал «философией цельного знания», впервые возникшего на отечественной почве; И.Ильин выводил ее рождение «из страдания»; Б.П.Вышеславцев симптоматично назвал свою работу «Вечное в русской философии»; Эрн полагал ее «существенно-оригинальной»; Франк отвергал «националистическое самомнение»; Лосев считал, что русская философия представляет «сверхлогическую, сверхсистематическую картину философских течений». Э.С.Радлов и Г.Г.Шпет составили очерки русской философии; первый – с умеренной оценкой ее достоинств, выделив Вл.Соловьева, второй – с саркастической, отметив, что развитие идей в ней «не-чисто, до-научно, примитивно, не-софийно». За рубежом Б.В.Яковенко писал о «неоригинальности русской философии», С.Левицкий создал популярные очерки на основе капитальных трудов В.В.Зеньковского и Н.О.Лосского. Советская историография, тенденциозно и выборочно трактовавшая русскую философию с позиций материалистической диалектики, представлена несколькими многотомными сериями и отдельными изданиями, имеющими ограниченное значение; постсоветская только развивается. В западной литературе русская философия оценивается в основном европоцен-тристски, в восточной – применительно к своим моделям философствования.
Литература:
1. Гавриил (Воскресенский), архим. Русская философия. Казань, 1840;
2. Филиппов М. Судьбы русской философии. СПб., 1904;
3. Иванов-Разумник Р.В. История русской общественной мысли, т. 1–2. СПб., 1907;
4. Радлов Э. Очерк истории русской философии. Пг., 1920;
5. Яковенко Б.В. Очерки русской философии. Берлин, 1922;
6. Левицкий С.А. Очерки по истории русской философской и общественной мысли. Франкфурт-на-Майне, 1968;
7. История философии в СССР, т. 1–5. М., 1968–88;
8. Галактионов Α.Α., Никандров Л.Ф. Русская философия 9–20 вв. Л., 1989;
9. Шпет Г.Г. Очерк развития русской философии. – Соч. М., 1989;
10. Зеньковский В.В. История русской философии. Л., 1991;
11. Лосский Н.О. История русской философии. М., 1991;
12. Флоровский Г. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991;
13. Русская философская поэзия. Четыре столетия, сост. А.И.Новиков. СПб., 1992;
14. Ванчугов В.В. Очерк истории философии «самобытно-русской». М., 1994;
15. Хоружий С.С.После перерыва. Пути русской философии. М., 1994;
16. Замалеев А.Ф.Лекции по истории русской философии. СПб., 1995;
17. Сухов А.Д. Русская философия: особенности, традиции, исторические судьбы. М., 1995;
18. Русская философия. Словарь, под ред. М.А.Маслина. М., 1995;
19. Русская философия. Малый энциклопедический словарь. М., 1995;
20. Сто русских философов. Биографический словарь, сост. А.Д.Сухов. М., 1995;
21. Философы России 19–20 столетий. Биографии, идеи, труды. М., 1995;
22. Сербиненко В.В. История русской философии 11–19 вв. М., 1996;
23. История философии: Запад – Россия – Восток, под ред. Н.В.Мотрошиловой, кн. 1–4. М., 1996–98;
24. Новикова Л.И., Сиземская И.Н. Русская философия истории. М., 1997;
25. Громов M.H. Структура и типология русской средневековой философии. М., 1997;
26. Masaryk Th. Zur Russischen Geschichts- und Religionsphilosophie, Bd 1–2. Jena, 1913;
27. Fedotov G.P. A Treasury of Russian Spirituality. N. Y., 1948;
28. Russian Philosophy, ed. J.Edie, J.Scanlan, M.Zeldin, G.Kline, v. 1–3, Knoxville, 1976;
29. Berlin I. Russian Thinkers. N. Y., 1978;
30. Walicki A. A History of Russian Thought from the Enlightenment to Marxism. Stanford, 1979;
31. Goerdt W. Russische Philosophie: Zugänge und Durchblicke. Freiburg – Münch., 1984;
32. Copleston F.С. Philisophy in Russia: from Herzen to Lenin and Berdyaev. Notre Dame (Ind.), 1986;
33. Zapata R. La philosophie russe et soviétique. P., 1988;
34. Piovesana G. Storia del pensiero filosofico russo (988–1988). Mil., 1992;
35. Špidlik Th. L’idée russe. Une autre vision de l’homme. Troyes, 1994; A History of Russian Philosophy, ed. V.Kuvakin, v. 1–2. Buffalo, 1994.
M.H.Громов
Источник: https://iphlib.ru/library/collection/newphilenc/document/HASH017fcfe8fe8ab8c1a9321f7f — ИФ РАН, НФЭ, Электронная биб-ка
****************************************************************************************************
Istoria_russkoy_filosofii_Maslin_M_A_i_dr_Ucheb (МГУ)
*************************************************
Евлампиев И.И. — История русской метафизики в XIX-XX веках: русская философия в поисках Абсолюта. Часть 1 и 2
- Категория: История философии, Русская
Evlampiev_I_I_Istoria_russkoy_metafiziki_v_XIX (1) -pdf
Evlampiev_I_I_Istoria_russkoy_metafiziki_v_XIX — pdf
*************************************************
Gavryushin_N_K__sost__Russkaya_religioznaya_antropologia_T_1
Gavryushin_N_K__sost__Russkaya_religioznaya_antropologia_T_2
**************************************************
**************************************************
Maslin_M_A_Istoria_rus_fil_kak_nauch_dists_vo_2-y_pol_20-21v
*************************************************
Kozyrev_A_P_Solovyev_i_gnostiki
*************************************************
#ПЛ_Философия #ПЛ_Русская_религиозная_мысль
Мотрошилова Н.В.
Мыслители России и философия Запада (В. Соловьев. Н. Бердяев. С. Франк. Л. Шестов)
Год издания: 2007
Количество страниц: 477
Формат: PDF/DjVu
Книга Н. В. Мотрошиловой, известной своими работами по истории западноевропейской и русской мысли, посвящена интересной, но еще недостаточно изученной в нашей стране проблеме — органической взаимосвязи русской и западной философии. Анализируя концепции В. Соловьева, Н. Бердяева, С. Франка и Л. Шестова, привлекая многочисленные отечественные и зарубежные историко-философские источники, автор показывает, что при всей специфичности русской философии она формировалась и развивалась как интегральная часть мировой философской культуры, принимала участие в том поиске новых философских парадигм, который происходил в мировой мысли конца XIX — первых десятилетий XX в.
Издание адресовано читателям, интересующимся проблемами русской и
европейской философии.
MYSLITELI_ROSSII_I_FILOSOFIYa_ZAPADA_N_V_Motroshilova_Moskva_2007_g (pdf)
****************************************************************************************************
UPD: 24.12.23
ПРИЛОЖЕНИЕ
Сегодня наш специальный гость – Юлия Синеокая, российский философ, доктор философских наук, профессор Российской академии наук, член-корреспондент РАН по отделению общественных наук. Ныне живет во Франции, где она основала Независимый институт философии.
Сергей Медведев: Как я понимаю, вы уехали из России буквально сразу после начала широкомасштабной войны в феврале 2022 года?
Юлия Синеокая: Я уехала даже немножко раньше, за две недели до войны, так сложились обстоятельства. Не зная, конечно, что она начнется, не предполагая, уехала буквально на несколько дней и потом уже коротко приехала в Россию больше, чем через полгода.
Юрий Сенокосов: «Это ритуал путинского самоубийства»
Сергей Медведев: У вас же была своя война в Институте философии, за которой все следили с замиранием сердца?
Юлия Синеокая: Да. Ту войну мы выиграли, благодаря мужеству и достоинству философской общественности, сплотившейся вокруг нас, не только отечественной, но и зарубежной. 20–21 декабря 2021 года неожиданно был назначен исполняющим обязанности новый директор, фигура не очень самостоятельная, но человек, отличающийся очень радикальными, правыми взглядами.
Сергей Медведев: Что сейчас происходит с Институтом философии?
Последние 30 лет Институт философии не был придворным институтом, про него все забыли
Юлия Синеокая: Сейчас угроза, собственно говоря, не устранена. Неделю этот человек, Анатолий Черняев, просидел в кресле директора, не предприняв никаких шагов, и, благодаря усилиям всех и вся, был найден компромисс, его сняли с этой должности. Правда, он до сих пор работает в Институте философии, продолжает писать пасквили и выступать против философов, придерживающихся других взглядов. На его место пришел академик Абдусалам Гусейнов, который до этого больше 17 лет руководил институтом, – фигура уважаемая, признанная в философском сообществе. Он раньше был научным руководителем института, потом стал тоже исполняющим обязанности, до сих пор находится на своей должности, и до сих пор не прекращаются нападки на институт.
Сергей Медведев: Почему власть так интересует Институт философии? Это какой-то передний фронт борьбы за идеологию, как в СССР?
Юлия Синеокая: Последние 30 лет Институт философии не был придворным институтом, про него все забыли. Может быть, это не столько официальная власть заинтересована в свержении академического руководства института, в переделке его в идеологический центр, сколько медиахолдинг «Царьград». Потому что до атаки на институт Дугин, выступая, сказал знаменитую фразу о том, что «сегодня, когда идет противостояние цивилизаций, позиция философов не менее важна, чем позиция генералов, и Институт философии РАН сравним с Генеральным штабом российских войск. Поэтому нам необходимо, чтобы люди были правильно ориентированы, могли бороться с Западом».
Сергей Медведев: Вы хотите произвести какую-то пересборку гуманитарной конструкции на новой земле?
Юлия Синеокая: Я не рассматриваю наш Независимый институт философии как смену Института философии РАН, или конкурента, или продолжение. Это международная ассоциация, которая возникла в результате начала войны, когда гуманитарии, не только философы, но историки, антропологи, социологи, психологи, не согласные с войной, покинули Россию в знак протеста, стали искать пути продолжения своей профессиональной работы и объединяться. Никто не планировал его создание, никто не мог представить, что все мы окажемся в такой ситуации. Но теперь, оказавшись в ситуации значительно более благоприятной для академической работы, мы стали разрабатывать свои проекты, правила, стратегию. Ведь даже те оппозиционно настроенные люди, которые находятся в России, не могут свободно выражать критическое отношение к происходящему, осмысливать то, что творится. Это наша задача здесь.
Философия по-настоящему создается за пределами тоталитарной зоны
Сергей Медведев: Фактически пересобираются крупнейшие культурные, гуманитарные институции. Так было со Свободным университетом: преподаватели, уволенные из Вышки, просто собрались на новой платформе и решили продолжать свои курсы. То же самое со многими СМИ. Большая часть представителей российской гуманитарной сферы, как стая птиц, снимаются с одного места, перелетают на другое и продолжают жизнь там.
Вам не кажется, что происходит что-то схожее с тем, что было сто лет назад, – с «философским пароходом»? Фактически была дана частичная возможность сохранить гуманитарный, академический, философский потенциал за пределами России, и философия по-настоящему создается за пределами тоталитарной зоны.
Юлия Синеокая: Да, вы правы. Думаю, в какой-то мере и те, кто находятся по ту сторону России, и те, кто остался там, пока даже в более привилегированной ситуации, чем наши коллеги сто лет назад. Мы обладаем современной техникой, которая позволяет нам собираться, не будучи рядом, мы свободно общаемся, будучи рассыпанными по всему миру. В то же время происходящее сейчас в России пока несравнимо с тем, что было там в 20-30-е годы. По крайней мере, люди могут, как в советские времена, заниматься какими-то темами, не вызывающими большого идеологического интереса: аналитической философией, историей античности, Средневековьем, философией сознания животных, темами, которые важны, но не касаются войны.
С другой стороны, да, это не только русская диаспора. Если мы посмотрим на чилийских философов 70–90-х годов прошлого века, там та же самая история. Я не рассматриваю это как трагедию. Конечно, лично для каждого это трагедия, но в глобальном масштабе это расширяет понятие родины, философского мира, расширяет коммуникацию. В конечном итоге, философия, наверное, даже выигрывает, когда этот трагический, катастрофический период заканчивается, мы уже отстраненно смотрим на результаты, получается несколько традиций и новое общение, новые темы, новые имена, новые связи, что очень важно.
Сергей Медведев: Сейчас перед русской философией стоит тема войны, понимания ее как некой онтологической проблемы, которая встала в немецкой философии после Второй мировой войны?
Юлия Синеокая: С экзистенциальной точки зрения, безусловно, стоит. После того, что произошло в Германии, возник огромный корпус текстов, осмысляющих трагедию. После того, что произошло в сталинской России, литература, искусство как-то откликнулись, а философия – практически нет. Был единственный том Валерия Подороги о ГУЛАГе и Освенциме, остальные вскользь писали статьи, проводили небольшие семинары, но глобального проекта не было.
После того, что произошло в сталинской России, литература, искусство как-то откликнулись, а философия – практически нет
Сергей Медведев: Кроме Подороги я никого не могу вспомнить, единственное, может быть Рыклин, у него есть книга «Террорологики», где он переосмысляет это с точки зрения новой французской философии. Но в целом школы осмысления ГУЛАГа и опыта ХХ века в российской философии не было как таковой.
Юлия Синеокая: В Институте философии в последние годы работал семинар, где мы обсуждали эти темы, но никакого труда по итогам мы не смогли издать, просто уже не было такой возможности. С другой стороны, есть какие-то похожие темы. Например, Нелли Мотрошилова, известный историк философии, специалист по Гегелю, Канту, Хайдеггеру, Ханне Арендт, вдруг в 2010-е годы написала две книги по поводу цивилизации варварства. И, вы знаете, это было удивительно! Коллеги от нее отворачивались, говорили: она неофит в этой области, зачем на старости лет она вдруг занимается социальной философией, она прекрасный историк философии, куда она вообще идет, это неинтересно, несовременно… Теперь все, что она писала в те времена, читается совсем иначе. Но это не было четким анализом репрессивной ситуации, это было такое предупреждение об опасности того, что идет. Но это разрозненные эпизоды, два-три имени, не больше.
Сергей Медведев: У вас в институте вы уже как-то обозначаете эти темы?
Юлия Синеокая: Да, у нас есть проекты. Ситуация немножко двойственная: с одной стороны, мы стараемся сохранить себя, те темы, которые люди вели до войны, в чем они являются специалистами, но, естественно, весь фокус, все мысли, интересы сосредоточены на оценке происходящего. Чем может помочь академическая философия в этой ситуации, как из нее выходить? Осознание, перечитывание текстов уже из нынешней перспективы, когда понятно, что все-таки заложены какие-то механизмы, которые воспроизводят эту матрицу, ведущую к катастрофе.
С другой стороны, мы уже думаем и о том, что будет нас ждать, когда война закончится. Например, у нас есть прекрасный проект (Игорь Эбаноидзе его ведет) по радиообращениям Томаса Манна. Он касается не только оценки происходящего во время войны (Томас Манн каждый месяц выступал перед немецкой нацией), но и более позднего времени, когда возник вопрос соединения оппозиции, находящейся за границей, и внутренней немецкой эмиграции.
Сергей Дацюк: «Мы можем выиграть войну, но проиграть победу»
Сергей Медведев: У вас есть какое-то сотрудничество с украинскими философами? Война породила очень интересный всплеск публичной философии в Украине. Вы следите за этим?
Юлия Синеокая: Конечно, следим. Михаил Минаков открыл профиль на нашем сайте, он один из нас. У нас есть несколько украинских и белорусских философов, но они не открывают профили в целях безопасности. Конечно, у нас остались прежние связи, они реанимируются, но обретаются и новые. Оказавшись в эмиграции в разных странах, наши коллеги знакомятся там уже заново с теми представителями украинской философии, которые пытаются что-то делать и за границей, и, конечно, у себя в стране. Это непросто. Я очень рада, что есть единичные факты взаимодействия, коммуникации.
Сергей Медведев: Каковы достижения русской философии в ХХ веке? Созданы ли какие-то школы, сделаны ли крупные открытия?
Лично для каждого это трагедия, но в глобальном масштабе это расширяет понятие родины, философского мира
Юлия Синеокая: Я занималась этим проектом до войны, но в январе 2022 года вышел том под названием «Философские поколения». Те люди, которые еще живы, могут свидетельствовать от первого лица о том, что их философское поколение внесло в мировую философию.
Конечно, традиция была прервана войной, революцией. Если мы не говорим о традиции академической философии, о дореволюционном русском идеализме, а говорим только о советской традиции, то 20-е годы – это потрясающие имена, потрясающие люди, которые не могли себя реализовать из-за репрессий. Но часть имен известна: это Стэн, Гессен, Луппол, Карев, Ольга Танхилевич, потрясающий философ, уничтоженный репрессиями. Была историком, потрясающим философом Фаина Коган-Берштейн, которая занималась историей французской философии. В 1932 году при жизни Сталина она издает комментированный том Ла Боэси Этьена «Рассуждения о добровольном рабстве». Это книга, направленная против тирании, рассказывающая, как нужно бороться с тиранией, книга, на которую опирался Руссо, Лев Толстой. Например, такие вещи. О них как-то не говорят, они забыты, неизвестны, но это самое начало советской философии.
30–40-е годы совершенно вымыты репрессиями, они в руинах, ничего важного не происходило, в 50-е тоже. Но в 60-е уже возникает плеяда людей, открытых миру, живущих в мировой европейской культуре, на равных общающихся с философским миром. Это Мамардашвили, Пиама Гайденко. Совершенно потрясающая книга Эриха Соловьева о Лютере.
Сергей Медведев: В целом, если брать и эмигрантскую философию, и философию внутри России, были ли созданы какие-то значимые школы, направления, которые оказали влияние на историю мировой философии?
Юлия Синеокая: В эмиграции это фигура Льва Шестова, философа, эмигрировавшего в 1920 году. Жорж Батай считал Шестова своим учителем, без него он не стал бы философом. Ряд можно продолжать. Но это не школа, а с другой стороны, это школа – это человек, который задал свою экзистенциальную традицию. В России была большая школа феноменологических исследований, экзистенциальных исследований, стали изучать восточные философии. То есть какие-то направления выделить, естественно, можно и нужно: философия науки, методология науки, эпистемология. В каждом мировом направлении ничего оригинального, конечно, нет, потому что философия – международное знание, но в каждом направлении есть люди, которые известны в мире, внесли свою лепту.
В 2020 и в 2022 году вышли два тома «Философия во множественном числе». Это была такая задумка – сделать проект, посвященный столетнему юбилею Института философии РАН, и там обозначить такие формулы: что тот или иной философ сделал важного для мировой философии. Предположим, Степин – «Типы научной рациональности», Шпет – «Асоциальные коммуникации», «Диалектика идеального» Ильенкова, «Культура глубинного общения» Батищева, «Экзистенциализм» Гессена, «Эволюционная психология» и «Когнитивная психология» Ладыгиной-Котс. То есть, в принципе, можно подобрать эти формулы, но какой-то сложившейся школы, кроме школы Подороги, она же в каком-то роде школа Мамардашвили, может быть, школа Мотрошиловой…
Война и философия: Михаил Эпштейн
Что-то меняется в политике, что-то выходит на передний план, нужно оправдать – берутся цитаты
Сергей Медведев: А что сейчас происходит в России? Это какая-то абсолютно тупиковая ветвь, которая родилась в том числе из русской консервативной религиозной мысли? Зиновьевский клуб, дугинские вещи в связи с этой атакой «Царьграда». Это новое издание научного коммунизма, философия снова становится служанкой власти, идеологии?
Юлия Синеокая: Я думаю, это нельзя назвать ни научным, ни философией. Это такая псевдофилософия, никакой глубокой мысли, глубокой теории за этим не стоит – это просто такая идеологическая реакция ad hoc. Что-то меняется в политике, что-то выходит на передний план, нужно оправдать – берутся цитаты, причем из западной философии, из западного консерватизма, из русской философии, евразийства и делается очень простая идеологическая схема, вербализирующая смыслы, которые представляются в качестве глубокой мысли, ведущей за собой массы. Но это совсем не так. Собственно говоря, это эклектическая идеология с яркими лозунгами. Дугин тоже, кстати, создал в мае 2022 года философский институт под названием «Царьград», где теперь обсуждаются проблемы империи, монархизма, мало имеющие отношения к философии. Или вот центр под названием «Институт Зиновьева» – это вообще no comments: там, по-моему, с философией совсем плохо.
Сергей Медведев: То есть сейчас политика, можно сказать, уничтожила независимую философию в России. Но, как в том «поколении дворников и истопников», может быть, и сейчас пишется где-нибудь в каптерке «Философия одного переулка»?
Юлия Синеокая: Сейчас люди все-таки институционализированы. Философский факультет МГУ функционирует, Институт философии функционирует каким-то образом. В последнее время идет обсуждение, я читаю издающиеся там журналы о русской философии: какой должна быть философия в России. Тоже есть абсолютно здравый подход, речь идет о том, что на самом деле русская философия не изучена, нет ни одного вышедшего в России собрания сочинений известных русских философов, как Бердяев, или Франк, или Шестов, или Соловьев. Они начинались, но они не сделаны, они выходят на Западе, но не в России.
Сергей Медведев: В конце 80-х годов, по-моему, чуть ли не по распоряжению ЦК КПСС издавались «Памятники философской мысли». Мне кажется, что они были прочитаны не теми людьми, эти кирпичи легли в основу нового религиозно-консервативного консенсуса в России.
Юлия Синеокая: Читались они, конечно, выборочно. Вообще, как будто весь ХХ век выпал. Что произошло, когда уже можно было читать, открывались архивы, вернулась вся русская дореволюционная философия, – действительно брались вещи-символы, была выхолощена суть. Для политических партий брались имена философов, которые символизировали определенные ценности. И сейчас эта традиция повторяется (я говорю о том, что происходит не в академической, а в популярной философии). В горбачевское время был популярен Соловьев с его «Толерантностью», «Открытостью мира» и Бердяев с «Правдой коммунизма». Это как-то помогало войти в мировое сообщество. Дальше эпоха Ельцина, приватность жизни России. Россия становится самостоятельным государством, и вот такой легкий консерватизм, его любование семьей, домом, метафизикой пола – вот эти проблемы выходят на передний план.
Перед русской философией действительно стоит задача осмысления опыта насилия и этой войны
Дальше начинается противостояние либеральной антиимперской мысли, и становится востребован, с одной стороны, Георгий Федотов, а с другой стороны, правые имперцы. Но это же не говорит о том, что их концепции рассматриваются. А теперь вообще никто не нужен. Как раньше все апеллировали к товарищу Сталину, и философ в какой-то момент был не нужен, вот и сейчас происходит то же самое.
Сергей Медведев: Перед русской философией действительно стоит задача осмысления опыта насилия и этой войны, так же, как она стояла перед Германией, итогом чего явились книги Ясперса, Гельмута Плеснера «Запоздавшая нация», где он пытается понять, как немецкая культура породила войну. И сейчас перед философией стоит такая же задача, которая, видимо, решается пока что за пределами России.
****************************************************************************************************
ПРИЛОЖЕНИЕ 2.
Николай Плотников: «У философии в России никогда не было институционального хребта»
Книга эссе «Перед лицом катастрофы», вышедшая под редакцией профессора культурной и интеллектуальной истории России Рурского университета (Бохум) Николая Плотникова в немецком издательстве LIT Verlag, стала одной из первых попыток дать философское определение ситуации войны и очертить границы связанной с ней проблематики вины и ответственности.
В интервью из цикла «Есть смысл» T-invariant спросил Николая Плотникова, как эта ситуация влияет на состояние его дисциплины и может ли философ в России быть свободен от госзаказа.
T-invariant: Философский язык — это самый чувствительный из научных языков к любым историческим изменениям. Он, собственно, имеет свойство иногда их порождать… Как ситуация, сложившаяся после 24 февраля отразилась на вашей дисциплине?
Николай Плотников: Наверное, я буду не первым по счету, кто вам расскажет, что с наукой в целом, и особенно с гуманитарными науками после начала войны дела обстоят очень плохо. Прежде всего, потому, что наиболее молодой и активный слой ученых, которые в последние полтора десятилетия приняли участие в создании интернационально признанной гуманитарной науки, науки «по гамбургскому счету», оказался очень малочисленным и при этом совершенно не защищенным от властного произвола внутри и вне академии.
T-i: С чем это связано?
НП: С тем, как развивалась гуманитарная наука в постсоветское тридцатилетие, когда вместо создания условий для научной конкуренции ресурсы закачивались в очень ограниченное число новых элитных институций, которым отводилась роль флагманов научного обновления, а все остальные академические структуры были практически предоставлены самим себе. Сначала такой элитной структурой был Российский Государственный Гуманитарный Университет, который в первое десятилетие стал мотором инноваций в гуманитарных науках. И он смог за короткое время благодаря привлечению внушительных финансовых ресурсов государства аккумулировать значительные интеллектуальные силы, которые смогли дать мощный импульс научному развитию. Но когда у него возникли конфликты с новым (путинским) режимом, у университета отняли этот элитный статус и почти никто из представителей других академических институций не встал на его защиту. И эта история повторялась на моей памяти, кажется, трижды — после РГГУ, с Европейским университетом или Высшей школой экономики. Сначала они становились (назначались) избранными элитными учреждениями и в них начинали перетекать активные научные силы. Но потом по разным причинам, в том числе и потому, что эти научные силы начинали требовать больше академических и публичных свобод, эти учреждения подвергались разгрому, а все остальные представители академии безучастно смотрели на это со стороны.
На какой-то короткий период времени в этих элитных институциях формировалась высококвалифицированная научная среда. Она была активна не только в силу принуждения (существовало монетарное принуждение за счет надбавок за публикации и тому подобное), а потому что это были ученые, систематически связанные с международной наукой, встроенные в нее.
Но поскольку таких институций было крайне мало, и они сами охотно подчеркивали свой элитарный характер, то оказалось, что их довольно легко разрушить. А после начала полномасштабной войны значительная часть этих ученых, ориентированных на мировую науку, покинули Россию. Они сейчас предпринимают попытки организоваться заново в Европе и США в виде проектных центров, ассоциаций ученых или новых образовательных учреждений, чтобы продолжить и дальше заниматься наукой. Но думаю, что большинство этих ученых постепенно интегрируются в поле западной академической деятельности. Для науки в целом они, конечно, не будут утрачены. Наоборот, благодаря своим публикациям на английском, на немецком, на французском они будут более активно восприняты международным научным сообществом. Но это уже будет не российская наука.
Перед лицом катастрофы: Сб. статей / под ред. и с предисл. Николая Плотникова. LIT Verlag – Berlin – Münster – Wien – Zürich – London, 2023. – 181 с.
T-i: Вы затронули очень важный сюжет. Он касается институций. Когда смотришь назад, возникает ощущение, что у каждого десятилетия есть своя институция, где локализована «вся» наука, где собираются условные «все» — такой центр гуманитаристики. Сначала это РГГУ, потом Вышка, Европейский, Шанинка… Конечно, когда практически все главные представители одной области знания (гуманитарной) собираются в одном месте, это создает плотность среды, дает накопительный эффект. Но все-таки Россия — страна немаленькая. И представить себе ситуацию в Америке, например, чтобы некие «все» собрались в каком-то одном университете, предположим, в Гарварде, и потом в полном составе перетекли в другой университет — такое возможно ли? А в России это, похоже, обычная история, в том числе и в исторической перспективе.
НП: Да, надо признать, что слой гуманитарно-научной элиты в России всегда был катастрофически мал. Особенно, если говорить о философии. Конечно, существовало огромное число преподавателей философии по всей стране, но все это были идеологические работники, занимавшиеся в советское время партийной пропагандой, а в постсоветское время быстро переключившиеся на конъюнктурные дисциплины: политологию, культурологию, религиоведение. В этой ситуации критерии того, что такое научное исследование в философии, просто не могли отчетливо сформироваться. Поэтому число академических ученых, занимающихся философией и способных работать в интернациональной науке, чрезвычайно невелико. Думаю, это не больше нескольких десятков. Именно поэтому, кстати, в России и процветает идеология «самобытной русской философии», которая вся построена на том, чтобы отгородиться от научного мира тезисами об особости русской мысли, которые позволяют игнорировать общепринятые стандарты научности.
Другой момент связан со структурой культурного пространства. Оно в очень сильной степени централизованно. Дело не только в географической ориентации на Москву, но и в ориентации на незыблемый канон, воплощенный в небольшом числе культовых авторов.
Такой культ одиноких гениев царит ведь не только в понимании литературы, но и в поле гуманитарной науки. Здесь есть такая же фиксация на каких-то недосягаемых вершинах, которые творят из ничто великие идеи. Такая модель была положена даже в основу образовательной практики: например, в РГГУ в 90-е годы активно продвигалась идея «авторских курсов», которые обязательно должны читать выдающиеся ученые. Считалось, что студентам должна передаваться при этом частичка ауры великого ученого, а не научная программа или метод работы с материалом, методология и т.п.
Особенно в философии стало господствовать убеждение (отчасти в виде реакции на советскую идею «единства партийности и научности»), что мысль творят яркие индивидуальности, и это убеждение выразилось в постсоветских философских культах: Мамардашвили, Подороги, а также Лосева, Флоренского и многих других… Представление о том, что философ — это одинокий гений, возвещающий миру свои идеи, легло в основание философской картины мира конца 1990-х — начала 2000-х. Отсюда и способ написания истории философии, сводивший всю историю мысли к биографии мыслителя. Этот способ только в недавнее время начали преодолевать, благодаря распространению аналитической философии, а также новых подходов в интеллектуальной истории.
T-i: Такие местночтимые гуманитарные культы? Можно тут перечислить еще культ Бахтина, культ Лотмана…
НП: С Лотманом сложнее, потому что Лотман по своему габитусу и мировоззрению — прежде всего ученый, представитель строгой науки, ориентированной на научное сообщество и культуру аргументации. И к тому же создатель мощной научной школы. Но в рамках постсоветской культурологии действительно можно было наблюдать и культ Лотмана. А в области философии такие культы просто расцвели, причем ведь это еще считалось и образцом философской работы — вслушиваться в мысли гения и приобщаться его ауре. В случае с Мамардашвили это имело буквальный смысл: рассказы о его философии не могли обойтись без упоминания трубки, которую он курил, свитера, который он носил на лекциях, и того впечатления концентрированной гениальности, которое он производил на слушателей. Но по этой же модели возникали образы и других культовых мыслителей — В. Подороги, М. Рыклина. Думаю, и эпидемическое влияние М. Хайдеггера на постсоветскую мысль связано с этим же феноменом поисков нового философского культа.
Но характерно, что такая модель культового автора не является, по существу, академической. Это распространенный медийный образ учителя мудрости. Такими культовыми авторами выступают, например, Жижек или Слотердайк. Не случайно ведь, что в российской академии они и считаются главными философами современности.
Но в последнее десятилетие гуманитарно-научное поле в российской академии стало трансформироваться в направлении ухода от этого культа гениев в сторону научного исследования, проблемного анализа и внимания к собственной методологии. Это как раз и связано с тем, что наука становилась более глобализированной и более соответствующей критериям научной рациональности.
Что из всего этого останется в российской науке после 24 февраля? Сказать сложно. Вероятно, возникнет ситуация очень похожая на ту, что происходила в 20-е годы ХХ века – с отъездом ведущих ученых, писателей и художников, постепенным разрывом всех связей и угасанием гуманитарной мысли. Конечно, и после революции в СССР возникали инициативы, пытавшиеся интегрировать научные силы. Вроде той же Академии художественных наук (ГАХН), где возникла некая ниша, в которую стали стягиваться интеллектуалы. Но мы знаем печальный конец ГАХН — тогдашней власти (как и нынешней) не нужны были независимые гуманитарные исследования, а только демонстрация лояльности. Когда выяснилось, что для науки требуется пространство свободной дискуссии, Академия была подвергнута репрессиям и разгромлена. Но в контексте нашего разговора важно отметить, что в ГАХН, вероятно, в последний раз в советское время была предпринята попытка создания самостоятельной философии культуры, которая сразу стала восприниматься как альтернатива и конкуренция идеологическому марксизму. Когда ГАХН ликвидировали, то большинство оставшихся ученых стали активно открещиваться от философии и подчеркивать свою связь со специальным знанием. Даже философы (Лосев, Жинкин, Габричевский) уходили в классическую филологию, психологию, лингвистику, историю искусства. Так казалось возможным продолжать заниматься наукой, не вступая в регулярный конфликт с идеологическим аппаратом. Но для всех советских гуманитарных наук это было равносильно практически полному отказу от всякой гуманитарной теории, поскольку любая теория, претендующая на общую интерпретацию мира культуры и истории, сразу воспринималась как идеологическая конкуренция официальной советской доктрине и подвергалась преследованиям. Поэтому уход в специальные научные дисциплины, не вызывающие вопросов со стороны власти, был основной формой выживания гуманитарных наук, альтернативой которому было лишь более или менее активное сотрудничество с официальной советской идеологией. Все три постсоветских десятилетия ушли на то, чтобы эти установки, полностью усвоенные учеными, были преодолены, и была снова осознана ценность гуманитарно-научной теории.
Многие говорят, что сейчас не может повториться эта советская модель коммуникации науки и власти, в силу совершенной идеологической всеядности режима, которому не нужна никакая систематизированная идеология.
Cейчас, в эпоху фрагментированной публичной сферы и телеграм-каналов, возможно, и не нужны организованные идеологические аппараты, чтобы добиться эффекта идеологического послушания.
При этом власть все равно нуждается в общей рамке интерпретации действительности, чтобы эффективно осуществлять политическую коммуникацию. Поэтому сейчас возникают какие-то новые фантомные идеологические проекты вроде «Основ российской государственности», пропаганды «традиционных ценностей» или поиска «ДНК России». Все, кто не подчинится этой идеологической линии и не выразит ей поддержку, вынуждены будут вообще отказаться от какого-то внятного теоретического высказывания. Потому что говорить сейчас в России открыто о политической философии, теории медиа, гендерной теории или проблемах исторической памяти, умалчивая о происходящем перед глазами, это значит сознательно отказываться от критического мышления.
T-i: Привычка государства рассматривать философию как инструмент и теперь никуда не делась. Хотя в 90-е и даже 2000-е годы казалось, что научный коммунизм и все, что с ним связано, остались в прошлом, что это больше не вернется, что философия наконец-то может стать собой. И вдруг — новый виток. Вся эта история с идеологическими атаками на Институт философии РАН, с попыткой смены руководства там и с новыми «госзаказами» философам — с чем это связано? Может ли философ спокойно работать и не быть ангажированным этим всем? Может ли философ в России быть свободен от госзаказа?
НП: Действительно, сейчас вновь появилось достаточное число людей, которые пытаются создать новую идеологию, придав ей философскую легитимность. Инициатором выступает даже не столько власть, сколько идеологические группы, которые пытаются захватить контроль в академической среде.
Группы, связанные, например, с Зиновьевским клубом, с Дугиным и Малофеевым, стремятся к власти внутри академического пространства, чтобы легитимировать внутри академии идеологический язык войны и антизападной риторики.
В данном случае речь идет о своего рода частно-государственном партнерстве. С одной стороны, имеется активность этих групп, стремящихся к расширению своего влияния, а с другой стороны, власть сама ищет тот идеологический язык, на котором можно было бы объяснить происходящее и оправдать свои решения. За двадцать лет путинского режима этот язык кардинальным образом изменился. Сначала ведь речь шла о движении в направлении к Западу, об укреплении правового государства и о «диктатуре закона». В своих речах ранний Путин цитировал либеральных политических философов, например российско-польского философа права начала ХХ в. Льва Петражицкого. Но позднее, в 2010-е гг., риторика власти смещается в направлении симбиоза социального патернализма и национализма. И идеологические группы, что пытаются захватить власть в Институте философии и университетах, учитывают этот дрейф, ожидая нового госзаказа в виде академических грантовых программ, вроде программы «ДНК России».
В этом смысле неверно считать, что научные институции всегда выступают в качестве объекта и жертвы, а власть всегда является субъектом идеологического контроля. Нет, здесь происходит некое взаимодействие. Философия — одно из полей такого взаимодействия, но имеющее иной статус, нежели другие гуманитарные науки. Власти необходим язык публичной коммуникации. В этом языке должны быть сформулированы основные понятия политической идентичности людей: гражданства, солидарности, справедливости — причем не только для населения, но и для самих властных структур, поскольку эти понятия формируют и содержание властных целеполаганий. Отсюда и интерес к общественно-политическому дискурсу, и в том числе к философскому дискурсу, к философским понятиям. Так осуществляется связь философии с политикой, с политическим вообще. Это ответ на вопрос, почему философия оказывается в роли, с одной стороны, идеологического консалтинга власти, а с другой стороны — самостоятельной академической дисциплины. Это не отличительное свойство именно советской системы. Так происходит практически везде. Начиная с Платона и его (неудачных) попыток общения с тиранами.
Российская специфика тут в том, что философия как самостоятельная академическая дисциплина была в России очень слабо развита. У нее не было институционального хребта, который бы позволял ей противостоять натиску внешних воздействий.
С одной стороны — воздействию со стороны публичной сферы, которая тоже диктовала философии свою повестку. В XIX и ХХ вв. — в виде «философии толстых журналов» радикальной или консервативной интеллигенции. А сейчас — в виде медиасреды, которая предъявляет к философии и гуманитарным наукам свои требования. С другой стороны, у философии не было сил противостоять воздействию власти с ее запросом на производство идеологического языка, на котором можно было бы эффективно осуществлять политическую коммуникацию. У философии в России никогда не было автономного статуса, который позволял бы ей занимать критическую дистанцию по отношению к власти и обществу. И сейчас снова хлынул поток идеологического философствования, противостоять которому академия не в состоянии, а философия оказывается наименее устойчивой из всех гуманитарных дисциплин. Она, как мы видим сейчас, подвергается особенно жестким репрессиям из всех гуманитарных наук именно как дисциплина. Но она, по моему впечатлению, и в большей степени конформна существующему режиму.
Это возвращает нас к вашему наблюдению о научном коммунизме. Тем, кто активно участвовал в развитии научной философии в последние три десятилетия, действительно казалось, что все это идеологизированное философствование постепенно уходит в прошлое. Но уже к середине 2000-х годов становится ясно, что поле активной мысли, ориентированной на универсальную философскую повестку, образует узкий слой людей, сосредоточенных в небольшом количестве новых институций. А большинство, напротив, состоит из бывших преподавателей научного коммунизма, для которых националистически-коммунистический ресентимент, воспроизводство советских догм и соединение их с имперским дореволюционным наследием стали основным содержанием их работы.
Интересно, что большой запрос на дореволюционную и русскую эмигрантскую философию, которая воспринималась как альтернатива коммунистической идеологии, сыграл роль мотора интеллектуального обновления в период поздней перестройки. К тому же знание об этой философии приходило к нам с Запада — из эмигрантской и советологической литературы. Казалось, что в силу этого можно говорить о философии как об универсальном дискурсивном поле проблем. Но эти тексты «Из истории отечественной философской мысли» (так называлась серия книг русских философов, начатая по решению ЦК КПСС в поздние 1980-е гг.) оказались довольно сомнительным материалом, который в большей степени годится для нужд коммунистическо-патриархальной идеологии, нежели для работы с философскими проблемами. Очень скоро русская философия была втянута в поле национально-консервативного идеологического дискурса, который и стал доминирующим в российской постсоветской академии.
При этом как раз бывшие преподаватели научного коммунизма и исторического материализма становились специалистами по евразийству, по русскому консерватизму и идеологии особого пути России. Они-то и начали озвучивать ту смесь национально-консервативного, религиозного и антизападного дискурса, которая в 2010-е гг. стала определять политическую риторику путинского режима.
Поэтому для деструкции оснований этого идеологического режима необходим и радикальный пересмотр наследия русской философии в целом.
T-i: А в каком смысле это «пересмотр»? Смена поля исследований с русистики на украинистику, например?
НП: Во-первых, специалистов по украинистике все еще очень мало. Даже здесь, в Германии, где славистика развивалась независимо от российского имперского дискурса, специалистов по истории украинской литературы и культуры единицы. А по интеллектуальной истории и того меньше. Тем больший интерес вызывают исследовательские и издательские проекты, посвященные философии в Украине в контексте формирования европейской идентичности, например Михаила Минакова или Константина Сигова.
Во-вторых, простая замена русистики украинистикой заключает в себе в области философии еще и ту опасность, что мы снова воспроизводим модель особой национальной философии, которая уже в отношении исследований русской философии доказала свою несостоятельность.
Если говорить о пересмотре, то нужно преодолевать идею национально-культурной однородности в философии и исследовать разрывы традиции, сломы канона, процессы трансфера и перевода с одного языка на другой, семантические сдвиги и сдвиги проблем. Одним словом, нужно изучать процессы дифференциации мысли, показывая, как философия существовала в разных языковых и интеллектуальных пространствах. И не важно, как она будет при этом называться — русской, украинской или польской. Здесь уместно говорить, используя заглавие одной из поздних книг Юрия Лотмана, — о плюрализме «мыслящих миров». Вот изучение этого плюрализма мыслящих миров в истории всей восточно-европейской мысли — важнейшая задача, которая станет условием интеллектуального обновления в философии. Нужно создавать новую картографию мысли, которая не ограничивается лишь Москвой и Петербургом, но включает в рассмотрение Киев, Варшаву, Прагу и другие центры интеллектуального трансфера, которые в силу москво- и петербургоцентричности не попадали в поле зрения исследователей. И это, мне кажется, должно быть направлением будущей работы в отношении всего поля восточно-европейской интеллектуальной истории.
T-i: Модель, которую вы обрисовали, основана на логике переосмысления русского материала. Но сейчас чаще работает иная логика, основанная на экстраполяции критической работы, которую проделала послевоенная философская мысль (Адорно, Ясперс и другие), на современную ситуацию: вскрыть в русском языке, в русской культуре то, что привело к агрессии и породило поддерживающую ее идеологию «рашизма», назвать это «имперством» и подвергнуть кэнселлингу. Кажется, что можно просто отбросить старое и заняться выработкой нового языка (языков), созданием новой культуры. Насколько мы можем так мыслить и действовать в том состоянии общества, которое мы сейчас имеем?
НП: Ну, во-первых, война еще не закончилась. Поэтому мы еще не находимся в той точке, в которой могут появиться тексты, аналогичные послевоенным работам о немецкой вине. Чтобы возникла точка приложения философской рефлексии, должна открыться возможность ретроспективно взглянуть на весь процесс. Мы же пока находимся внутри него. Во-вторых, в этом проецировании на себя чужих образцов снова заметна фиксация на некие культовые фигуры. Сейчас все ссылаются на Ясперса и на его книгу «Вопрос о вине», потому что она есть на русском языке в старом переводе Соломона Апта и сейчас заново перепечатана. Но при этом совсем не обсуждается ни юридический, ни политический контекст возникновения этой книги в Германии. И совсем не обращают внимания на целый спектр самых разных философских интерпретаций проблемы ответственности, вины, стыда, не говоря уже об осмыслении культурных и политических факторов, приведших к немецкой катастрофе. В этом спектре существует большое число ярких философских текстов. Например, книга философа и антрополога Гельмута Плеснера «Запоздавшая нация», анализирующая интеллектуальные причины возникновения национал-социализма. Плеснер переводит разговор из плоскости обсуждения вины и обвинения в плоскость философско-исторического анализа, видя эти причины в отказе от принципов эпохи Просвещения. Эта же тема развивается в другой знаменитой книге, возникшей в конце Второй мировой войны, — в «Диалектике просвещения» Адорно и Хоркхаймера, которые тоже ищут ответ на вопрос, как стало возможным, что европейская цивилизация утонула в новом потоке варварства. «Диалектика просвещения» — это один из ключевых текстов для понимания того как происходила критическая рефлексия немецкой катастрофы. При этом ведь Адорно и Хоркхаймер не сводят всю проблему к фигуре Гитлера или к вине немецкого народа. Они реконструируют ту общую структуру, что обнаруживается в феноменах фашизма, антисемитизма, авторитаризма, национальной исключительности, и обозначают ее как «инструментальный разум», который превращает людей в материал и средство для достижения собственных целей.
Вот эта идея социальной критики разума стала базовой для осмысления последствий немецкой катастрофы в интеллектуальной истории Западной Германии. Наряду с критикой языка у позднего Витгенштейна и Хабермаса, и позднее — критикой дискурса и власти Фуко. Этими именами я обозначаю контуры критической работы с прошлым, которая происходила в послевоенной Германии многие десятилетия. Это было не открытие забытых имен или какое-то апологетическое отношение ко всему запрещенному, как у нас в Перестройку, а поиск категорий для критического осмысления собственного прошлого.
Вот такой работы чрезвычайно не хватало в постсоветский период, как исследовательской, так и просветительской. Только «Мемориал» и связанные с ним ученые вели огромную историческую работу, реконструировали факты, узнавали правду о преступлениях и искали следы жертв. Но критическая философская работа с памятью и прошлым не только советским, но и с досоветским проделана не была.
T-i: Получается странная картина. С одной стороны, все 90-е прошли под знаменем постмодернизма, освоения постмодернистской философии, корни которой — в той критической традиции, о которой вы говорите, а с другой — это, по вашим словам, никак не отразилось на состоянии дел, не привело к критической работе с интеллектуальной традицией. Почему? Что было не так с русским постмодернизмом?
НП: Вопрос в том, о чем именно мы говорим, когда мы говорим о постмодернизме и деконструкции. Для Деррида, стоявшего у истоков этого подхода, было совершенно ясно, что речь идет о деконструкции европейской традиции в широком смысле слова, с ее диктатом слова и логоцентризма. Это был разговор о собственной традиции и о ее слепых пятнах, т.е. это был способ философской саморефлексии. В России же это было воспринято как деконструкция западного рационализма и стало сочетаться с традиционно русской критикой Запада. Получалось, что деконструкцию заимствовали, а при этом самое главное условие этого подхода: обращение его на себя, работу со своей традицией и с ее слепыми пятнами — оказалось вытесненным. Были, конечно, исключения. Я имею в виду теоретические труды Сергея Зенкина. Надо упомянуть также о поздних трудах Валерия Подороги, который начал эту критическую работу с традицией, который стал говорить об этической проблематике Гулага и об антропологических проблемах российской культурной традиции. Хотя эти труды были даже достаточно влиятельны, они не создали исследовательской повестки. Их, по-моему, никто толком и не прочитал. Вокруг Подороги был создан некий культ, что не способствовало восприятию его как мыслителя, с которым можно и нужно спорить и который формулирует проблемы и предлагает критические ходы мысли.
В этом смысле, мне кажется, что критической работы с традицией до сих пор проделано не было. Она только-только начиналась в последние годы с приходом нового поколения исследователей в науку. А теперь все снова сворачивает на новую идеологию особого пути и апологетику русского, которая в принципе не в состоянии задать критические вопросы собственной традиции.
T-i: Еще в 2000-е, когда я брала у него интервью, Подорога сказал, что сейчас главная тема — это тема ресентимента. Только теперь становится понятно, насколько он был прав. В текущей ситуации ресентимент — и вы пишете об этом в сборнике «Перед лицом катастрофы» — оказался действенной политической силой. Можно ли сказать, что ресентимент победил?
НП: Да, кажется, Михаилу Ямпольскому принадлежит крылатая фраза о России, как «стране победившего ресентимента». Об этом писали многие аналитики постсоветского сознания в России, в том числе и Подорога. Я согласен с ними, что для понимания происходящей катастрофы важно учитывать последствия того психо-социального и морального комплекса, который Ницше обозначил французским словом «ресентимент».
Ресентимент не только как эмоциональная реакция, но и как набор поведенческих схем, социальных техник и ценностных установок основан на господстве прошлого над настоящим, которое блокирует сознание реальности и конструирует собственный мир, сотканный из обиды, ностальгических мифов, фобий, вражды, жажды мести и чувства несправедливости.
Нельзя сказать, что это такая национальная психология. Но в 2000-е годы путинский режим стал использовать энергию общественного недовольства, направляя его и придавая ему политическую и этическую легитимацию в виде антизападного ресентимента.
T-i: На российской публичной философской сцене сейчас отчетливо просматривается противостояние либеральной мысли в разных ее изводах и новой левой мысли. Иногда это противостояние выглядит как поколенческое, где левые идеи исповедуются более молодыми. Насколько тот поворот левой мысли, который мы сейчас видим в пространстве русского языка, способен к проведению той критической работы, о которой мы говорим? Насколько это новое левое течение способно проработать ситуацию современной катастрофы?
НП: Это очень важный вопрос и очень сложный. Потому что, на мой взгляд, как раз одна из самых главных проблем в постсоветской России заключается в том, что здесь не сформировалась критическая левая мысль. Вся левая мысль была выстроена в формате ностальгии по советскому.
Конечно, и в западном левом движении было много интеллектуалов и еще достаточно остается сегодня, которые идеализировали советский режим как царство социальной справедливости. Но на Западе очень рано сформировалась парадигма критического и демократического социализма, представители которого не питали иллюзий относительно советского государственного террора. Немецкие социалисты от Карла Каутского до Розы Люксембург отчетливо говорили о том, что ленинско-сталинский режим представляет собой угрозу для человеческой свободы. В российском левом движении эта парадигма не сформировалось. Это мы могли наблюдать в массивной поддержке ведущими российскими левыми «русской весны», оккупации Крыма и Востока Украины. Антизападный и антиамериканский ресентимент заглушил в их сознании всякое понимание связи справедливости и свободы.
Российские левые попадают в некоторую дилемму. Как всякие левые, они говорят о критике капитализма, но имеют в виду прежде всего западный капитализм. А в этом случае вся работа социальной критики, которая связана, с одной стороны, с критикой путинского режима как инструмента разнузданного обогащения власть предержащих и их семей, а с другой, с необходимостью исторической критики и правовой оценки советского прошлого, оказывается совершенно бессмысленной.
Лишь в немногих текстах левых интеллектуалов в России я вижу современную модель критики, которая сочетает либеральные ценности с повесткой социальной справедливости. Большая работа в этом направлении проводилась теоретиками в Шанинке. Это для меня и есть левая мысль – попытка утверждения и обоснования идеи справедливости в демократическом обществе. И в отношении советского прошлого, и в отношении современности, и в отношении будущего.
Проблема же левой мысли в России в том, что она не срабатывает уже в точке понимания справедливости в отношении советского прошлого и тем самым скатывается в ностальгический дискурс в отношении советского.
T-i: То есть получается, что, условно говоря, бороться с режимом нынешним как бы невозможно, не учитывая его истоков. А исток его, тем не менее, все-таки находится в советском прошлом?
НП: Тут возникает очень важная проблема для политической философии. Ведь путинский режим — это, конечно, порождение современного глобального капитализма. Причем, возможно, в его радикальной форме, которая даже не задумывается над вопросом социальной справедливости, но при этом использует не только риторику советского патернализма, но и соответствующие практики государственного распределения и авторитарного контроля. То есть этот режим одновременно укоренен и в советском прошлом, и в капиталистическом настоящем. В этом его новизна и близость авторитарному капитализму Китая и прочих авторитарных режимов. И поэтому распространенные методологические модели социальной философии сталкиваются с проблемами его описания: если его начинают описывать в характерной для левой критики понятийной сетке неолиберализма, из поля зрения исключается его советская составляющая и советские истоки этого режима. Но столь же проблематично рассматривать его как простое продолжение советской системы, как некое вечное возвращение «советского человека».
T-i: Есть ли какая-то альтернативная теория, снимающая это противоречие?
НП: На мой взгляд, основой для анализа может выступать идея «либерального социализма», которая исходит из неразрывной связи свободы и справедливости. Совсем недавно в русском переводе вышла книга Акселя Хоннета «Идея социализма», которая как раз обосновывает эту связь. Хоннет – представитель третьего поколения Франкфуртской школы. Он был учеником Хабермаса и директором Института социальных исследований во Франкфурте. Его работы о проблеме признания, солидарности, свободы и справедливости развивают концепцию либерального социализма. В постсоветской России этот круг идей практически не получил развития. Да и в прежние периоды интеллектуальной истории сочетание идеи социальной критики, социальной справедливости и либерализма можно встретить лишь у немногих политических философов, большей частью правых эсеров и кадетов: у Марка Вишняка или Сергея Гессена.
T-i: Нужно много времени, чтобы изменилось сознание и чтобы начал меняться дискурс политической философии. Получается, что у нас нету, условно, философского ресурса для борьбы на уровне идей?
НП: В России борьба на уровне идей почти всегда заканчивается властными репрессиями против оппонентов. Но тем важнее не терять из виду философское измерение анализа. Когда я с коллегами задумывал сборник «Перед лицом катастрофы» и приглашал к участию авторов, я как раз просил их сформулировать в философских понятиях общее видение происходящей катастрофы, не ограничиваясь комментированием ленты текущих новостей. С тем, чтобы создать альтернативу идеологическому официозу и предложить действительно иной взгляд: не просто на уровне журналистского расследования, а именно в плане формулировки альтернативного понимания и анализа ситуации.
T-i: Вы начали с того, что те философы, те гуманитарии, которые оказались сейчас на Западе, будут вынуждены работать не в пространстве русского языка. Но если говорить о языке философии, то это ресурс для политического языка, для политической борьбы, без которого невозможно будет вести цивилизованную полемику. Уровень же общественной дискуссии показывает, что сейчас уже этого языка нет, что люди бессильны аргументировать свои мнения. Получается, что мы не можем не продолжать писать философские тексты на русском языке?
НП: Конечно, без философской работы с понятиями невозможен не только политический дискурс, но и вообще какой-то внятный публичный разговор о фундаментальных вопросах, которые касаются сейчас каждого из нас: вопросах о степени и модусе нашей вовлеченности в происходящую катастрофу и о возможности ответственного суждения об этом. Полемики в соцсетях для этого совсем непригодны в силу запредельного эмоционального накала, который практически не оставляет места для дифференцированного высказывания. Этот накал понятен и, в сущности, оправдан. Но он приводит к тому, что любая попытка рассуждения о понятиях ответственности и вины заканчивается взаимными упреками и обвинениями.
Конечно, такая работа и невозможна в рамках фрагментированной коммуникации в соцсетях. Для этого нужна преемственность философской рефлексии, которая была бы свободна как от диктата власти, так и от диктата публичной сферы. В России философия то и дело становилась жертвой одного из них. А если, цитируя Гегеля, эпоха не находит выражения в мысли, если она остается не отрефлексированной, то она как бы проваливается в небытие, не оставляя следов в сознании современников и потомков. Что, в общем, и обрекает нас на вечное и бессмысленное повторение опыта, который не доведен до отчетливости понятия.
Если мы говорим о семантике философских понятий в русском языке, то мы сплошь и рядом сталкиваемся со следами такой фрагментарности даже на уровне слов, когда каждая новая философская мода приходит как будто на пустое место. Мы говорим сегодня о «персональной идентичности» и не видим связи с «тождеством личности» Локка или «философией тождества» Шеллинга. Мы говорим о «публичной сфере», но не узнаем в ней прежней «гласности» и «общественности». И это касается вовсе не только переводов. Писать философские тексты на русском языке – это значит, в первую очередь, осознавать эту постоянную угрозу преемственности рефлексии и ее причины: интеллектуальные, культурные и политические.
Именно поэтому, кстати, мне было так важно издать сборник «Перед лицом катастрофы» на русском языке, хотя проще было бы его издать по-немецки или по-английски. Важно, чтобы эта рефлексия состоялась на том языке, на котором сейчас отдаются приказы об обстрелах и бомбардировках украинских городов, чтобы внутри этого языка укреплялся интеллектуальный ресурс сопротивления.
T-i: Чтобы закрепить те усилия, о которых вы говорите, нужны институции. Ведь всей этой работой осмысления опыта не может заниматься человек, который иммигрировал и работает там бог знает кем, в свободное от работы время списываясь со знакомыми в «Телеграме» или сидя в «Фейсбуке». А сейчас многие релоцированные ученые вынуждены заниматься именно этим. Можно как-то изменить эту ситуацию?
НП: В России на протяжении ее истории институции, занятые философской работой, чуть ли не каждые десять лет подвергались разгрому и идеологическому подавлению. Поэтому обеспечить преемственность рефлексии почти невозможно. А ведь без нее не сможет формироваться сознание субъектности в публичном пространстве. В эмиграции ситуация иная: там нет таких угроз и имеются все условия для самоорганизации. Совсем недавно в Париже стараниями уехавших философов и гуманитариев по инициативе философа Юлии Синеокой был создан «Независимый институт философии» как зарегистрированная общественная организация, которая как раз и ставит целью институционализировать процесс философской рефлексии. Но есть другие проблемы: сложно создать стабильный форум дискуссии в силу территориального рассеяния участников и необходимости искать работу в новых условиях. Через какое-то время найдутся возможности интегрировать эти инициативы в академическую систему Запада, включая, конечно, и Израиль, Австралию, Японию. Но это уже не будет связано с работой внутри российской интеллектуальной традиции, а скорее станет частью Russian studies, потребность в которых будет тем больше расти, чем сильнее Россия будет превращаться в «закрытое общество».
Источник: https://trolleys-gillian-760273.appspot.com/2023/07/nikolaj-plotnikov-u-filosofii-v-rossii-nikogda-ne-bylo-institutsionalnogo-hrebta/
Читайте на нашем сайте цикл интервью «Есть смысл»: Евгения Вежлян беседует с представителями гуманитарных и общественных наук.
Михаил Соколов: «Призма, сквозь которую сейчас смотрят на Россию, — это война»
Ирина Савельева: «Надо было видеть мир за пределами своей хижины»
Олег Лекманов: «Спасает безнадежность нашего положения…»
Виктор Вахштайн: «В России мера влиятельности ученого — это мера его виновности»
Евгения Вежлян 31.07.2023
Также см.:
http://jezmmm.ru/philosophy/shlemovana/2020/08/26/zenkovskij-v-v-istoriya-russkoj-filosofii-monografiya/
http://jezmmm.ru/meta/shlemovana/2020/07/19/losskij-nikolaj-onufrievich-istoriya-russkoj-filosofii/
и др.
См.: http://irhga.ru/2017-06-18-evlampiev-russ-filosofiya-v-evr/
Евлампиев И.И.
Русская философия в европейском контексте
Год издания: 2017
Количество страниц: 468
Формат: DjVu
Констатируя, что русская философия в XIX — начале XX в. постоянно заимствовала идеи западной философии, автор монографии доказывает, что результатом такого заимствования было построение оригинальных концепций, которые имеют значение для всей европейской культуры. Прослежены многочисленные взаимосвязи между русскими и западными мыслителями XIX-XX вв., особое внимание обращено на поиски ими истинного смысла христианства, утраченного в церковной традиции и восстановленного только в системах философской мысли. Формулируется общая парадигма отношения России и Европы, обобщающая известную идею Достоевского о «всечеловеческом» характере русской культуры и подводящая к выводу о том, что Россия должна стать центром новой Европы, вернувшейся к своим великим культурным традициям.
Монография будет интересна всем, кто интересуется историей русской и западной философии, перспективам развития европейской цивилизации, важнейшей частью которой является Россия.//Скачать — https://vk.com/wall176252202_27074
Н.В. Мотрошилова. ЦИВИЛИЗАЦИЯ И ВАРВАРСТВО в современную эпоху: https://studylib.ru/doc/2068410/n.v.-motroshilova-civilizaciya-i-varvarstvo — текст, М.: ИФ РАН, 2007 — 268 стр.
Радио Свобода
КУЛЬТУРА ПОЛИТИКИ
Оксана Тимофеева: «В каждом из нас есть свой собственный зомби»
12 января 2024
Андрей Архангельский
Российский философ и культуролог Оксана Тимофеева считает, что философия и искусство призваны напоминать о худших проявлениях человека – именно для того, чтобы не допустить их в реальности.
См. : https://d2sju17fc9j870.cloudfront.net/a/oksana-timofeeva-v-kazhdom-iz-nas-estj-svoy-sobstvennyy-zombi-/32767324.html
PS. По тексту вижу, что дама-философ, покинувшая РФ после Февраля, читает только Фейсбук и современную французскую философскую литературу, имея иллюзии о состоянии сознания наших обывателей, которые, за редким исключением, моральные рабы и трУсы, самозамкнуты на частном в жизни, как потребители. Всё хуже, чем кажется…
НАШ
ОБРАЗЕЦ АНГАЖИРОВАННОЙ СОЦИАЛЬНОЙ ФАНТАСТИКИ…
См.:
https://fedpress.ru/personal-view/3299963
Москва
19 февраля 2024, 13:30
Редакция «ФедералПресс» / Вениамин Ветохин
Философия на службе страны: как Путин стал теоретиком и практиком русского консерватизма
В Москве 16–17 февраля проходит Евразийский философский конгресс, и его главные темы – взаимодействие цивилизаций, в том числе русской, противостояние традиционных и неолиберальных ценностей, этическая сторона технологических вызовов и возможностей будущего. В общем, все, о чем так или иначе – особенно на протяжении последних лет – в своих программных выступлениях говорил президент России Владимир Путин. И в этом нет ничего странного: как бы смело или даже преждевременно это ни звучало, российский лидер давно перестал быть просто политиком, полагает политолог Петр Колчин.
ЭКСПЕРТ
ПЕТР КОЛЧИН
«Еще в Греции и Риме мыслители пытались сделать философию частью механизма принятия решений на уровне полиса или государства. Философские учения становились основой развития многих обществ – и даже цивилизаций. Из философии рождались идеологические течения, на волне которых появлялись новые политики, партии и движения.
Отечественная философия всегда пыталась ответить на вопросы о месте России в мире и о «русской идее», переосмыслить исторический путь нашей страны и определить ее дальнейшие ориентиры. В реалиях информационного и чуть было не состоявшегося потребительского общества философский фактор в российской политике мог окончательно исчезнуть. В конце концов, от нас не требовалось рефлексировать и думать: бензоколонка, роль которой «просвещенный мир» определил для России, не философствует – она просто отгружает ресурсы, не помня при этом, кто и зачем ее строил, во что и почему верили эти строители, что их объединяло и кем они себя осознавали. Русский консерватизм выдавливался из всех сфер жизни, а главное – из умов и сердец самих русских, почти без боя уступая место капиталистическому прагматизму и неолиберальной идеологии.
Так оно и произошло бы, если бы не одно но: президент страны, которого долгое время обвиняли в «западничестве» – ну как же, столько лет в Германии, вдруг не оказался самым что ни на есть русским традиционалистом и консерватором, причем именно в философском понимании этого слова. Как известно, консерватизм – это общественно-политическое течение, предполагающее развитие на основе существующих социальных институтов и ценностей.
В России консервативная философская мысль интенсивно развивалась вплоть до октябрьского переворота, когда доминирующей стала идеология марксизма. Владимир Ленин как теоретик и мыслитель развивал идеи Маркса, а как практик пытался реализовать их в российских условиях. Результат таких авантюр знают все – отказ от экспериментов, установление НЭПа, а в дальнейшем и строительство тоталитарного режима. Ленин фактически изолировал философскую мысль России, изгнав из нашей страны ведущих философов. При этом марксизм в России замер из-за полного отсутствия конкуренции. Но российская консервативная мысль не прекращала свое развитие, рефлексируя о поражении белого движения в России и советских реалиях. Такие известные философы, как Иван Ильин и Николай Бердяев, размышляли о демократии в России, ценностных ориентирах общества и будущем страны.
Владимир Путин открыто отмечал, что ему близки идеи Ильина и Бердяева. В ходе своих публичных выступлений он с легкостью оперирует философскими терминами и концепциями, цитирует ведущих отечественных и зарубежных мыслителей. Но Путин – не просто почитатель и последователь Ильина и Бердяева, он привносит в их философию новые смыслы и нарративы. Россия как государство-цивилизация, российская нация, традиционные ценности, справедливое многополярное мироустройство – это не только абстрактные концепции, но и действующие положения государственной политики, имеющие свои результаты. Президент на практике доказал, что «здоровый консерватизм» в российских реалиях укрепляет общественное согласие. Если Ленину пришлось в спешном порядке адаптировать свои теории к реальности, то концепции, выдвинутые Владимиром Путиным, ответили на запрос народа, преодолели современные вызовы и сформировали основу для дальнейшего развития.
Путин в своих идеях проложил четкую линию преемственности, которая проходит через все формы российского государства: Русь, Российскую Империю, СССР, Российскую Федерацию. Он четко ответил на вопрос о сути и месте нашей страны в мире: мы не Европа и не Азия, мы – страна-цивилизация Россия, где единство народов не стирает, а наоборот, сохраняет многообразие культур. И только так эти народы имеют будущее, только с этим единством они могут не раствориться. А сохранение единства есть особая миссия русского этноса и скрепляющего русского языка. Мы – архитектор нового справедливого миропорядка, ориентир для мирового большинства, защитник вечных традиционных ценностей.
И наконец утверждение, с которым никогда не согласятся противники президента: Путин обеспечил свободу для дискуссии и развития философии. Потому что это в нашей стране любые созидательные течения могут беспрепятственно взаимодействовать, дискутировать и развиваться. Благодаря этому нынешняя Россия – это не только центр интеллектуального консерватизма, но еще и пространство свободы, где может вестись нормальная дискуссия и развиваться философская школа.
Консервативная философия Путина пользуется большой популярностью и за пределами России. Традиционные ценности, провозглашенные приоритетом на государственном уровне, находят все больший отклик среди жителей Европы и Америки – и среди философов тоже, не зря в Евразийском конгрессе участвуют представители США, Франции и Германии. Для миллионов людей именно Россия становится символом духовного возрождения и спасения европейской цивилизации. В России они видят верность принципам свободы воли, гуманизма и прогресса, которые некогда позволили Европе стать центром мира.
Не будучи философом по образованию и основной сфере деятельности, Путин задал новый вектор развития философской мысли. Но и понятие «философия Путина» рано или поздно все равно появится – в том числе и в научных публикациях профессиональных философов и студентов соответствующих факультетов. Идеи Путина уже обсуждают, а будут и изучать».
Фото: пресс-служба администрации президента РФ / kremlin.ru
Еще по теме:
1. Патриотический проект «Полотна Победы» начал работу в Югре
2. Ветераны СВО станут наставниками для молодежи