София⁸ Августа Фредерика, принцесса Ангальт-Цербстская, дочь Елисаветы Голшинской и незначительного немецкого принца, состоявшего на прусской военной службе, родившаяся в 1729 г., стала в 1745 г. русской Великой Княгиней, супругой Наследника престола Великого Князя Петра Феодоровича и с 1762 г. Императрицей Екатериной II. Сразу сроднившись с новым отечеством, жадно самоучкой впитывая всесторонние знания и изучая все касающееся России, она 34 года самодержавно правила столь расширившейся в ее Царствование Империей, справедливо заслужив именование Великой.

В воспоминаниях Императрицы Екатерины имеются строки, касающиеся этого времени и обнаруживающие, по отзыву историка Соловьева, у 14-летней девочки «проблески той сильной воли и ясного понимания своего положения, которыми впоследствии отличалась знаменитая Императрица». Государыня писала: «В десятый день после моего приезда в Москву Императрица уехала в Троицкой монастырь. Мне уже дали троих учителей: Симона Тодорского для наставления в греческой религии, Василия Ададурова – в русском и Лоде для обучения танцам. Чтобы скорее успеть в русском языке, я вставала ночью и, когда все спали мертвым сном, я заучивала тетрадки, оставленные мне Ададуровым. Так как в комнате было тепло, и я не имела никакой опытности насчет климата, то я занималась, как была в постели, босиком. И вот, на пятнадцатый день я схватила болезнь, от которой чуть было не отправилась на тот свет. В то время, когда я одевалась, чтобы идти с матерью обедать к Великому Князю, стало меня знобить. С трудом упросила я мать позволить мне лечь в постель. Когда она возвратилась с обеда, то нашла меня почти без чувств, в страшном жару и с нетерпимою болью в боку. Она вообразила, что у меня оспа, послала за лекарями и хотела, чтобы они лечили меня от оспы. Лекари утверждали, что надобно мне пустить кровь. Она не хотела об этом слышать, говоря, что брата ее уморили в России кровопусканием, тогда как у него была оспа, а она не хочет, чтоб и со мною то же случилось. Мать и лекаря спорили, я лежала без чувств, в жару, стоная от страшной боли в боку, а мать бранила меня, зачем я так нетерпелива. Наконец, на пятый день моей болезни, приезжает Императрица от Троицы, прямо из кареты в мою комнату и застает меня без чувств; с нею был Лесток и еще другой лекарь. Выслушав их мнение, она велела пустить мне кровь. Как только кровь пошла, я очнулась и, открыв глаза, увидала, что Императрица держит меня в своих объятиях. 27 дней я была между жизнью и смертью; наконец нарыв в правом боку прорвался, и я стала выздоравливать. Я тотчас заметила, что поведение матери во время моей болезни произвело на всех очень дурное впечатленье. Увидавши, что мне дурно, она хотела послать за лютеранским пастором; когда мне об этом сказали, я отвечала: «Это зачем? Позовите лучше Симона Тодорского, я охотно буду с ним говорить». Призвали его, и он говорил со мною в присутствии всех, и все были очень довольны нашим разговором. Это очень расположило ко мне Императрицу и весь Двор. Императрица часто плакала обо мне».

Первое ознакомление немецкой принцессы с Православием выпало на долю крепко веровавшего образованного архимандрита Симона (Тодорского), впоследствии архиепископа Псковского († 1754). Задача эта оказалась нелегкой, т. к. умная и обладавшая знаниями принцесса была сознательно привержена к лютеранству. По свидетельству прусского короля Фридриха II, ее отец, прусский фельдмаршал, был ревностный лютеранин и даже не хотел «позволить своей дочери сделаться шизматичкою». Е. Сумароков в книге «Лекции по истории Русской Церкви» пишет: «Трудность задачи увеличивалась тем, что приходилось иметь дело с сильным и стойким характером, неспособным поддаваться чужим мнениям и смотреть на что бы то ни было чужими глазами. Однако для Тодорского трудность подобной задачи не казалась непреодолимой. С одной стороны, обладая в совершенстве высшею европейскою ученостью и немецким языком, прекрасно зная дух лютеранства, отчетливо представляя себе хорошие и слабые стороны его над другими исповеданиями, будучи, наконец, знаком с неосновательными нареканиями, возводимыми на Православие врагами его, Симон с первых же шагов преподавания принцессе является, так сказать, во всеоружии. Заметив сильную приверженность принцессы к родному ей лютеранскому исповеданию, Симон сначала не только не высказывался о нем категорически, напротив, поспешил заявить свое уважение и одобрение всему, что в нем заслуживает такового. Этим он приобрел доверие и расположенность ученицы выслушивать его дальнейшие наставления… Сопоставляя далее Православие с лютеранством, Симон особенно отмечал существенные пункты сходства между тем и другим, разъясняя при этом несущественность обрядовых разностей. Благодаря такому ведению дела, принцесса в скором времени если не отрешилась еще от привязанности к лютеранству, то, во всяком случае, изменила свой предубежденный взгляд на Православие. Выдвигая, наконец, преимущество Православия, он касался церковной истории и доказывал на основании ее, что только Православная Церковь осталась верною подлинным началам древней истинной Христовой и Апостольской Церкви. После точного разбора главных членов двух вероисповеданий и сличения православного катехизиса с лютеранским Тодорский представил Софии торжественное исповедание Православной веры. Принцесса София, полностью ознакомленная с Православием, присоединилась к нему. 28 июня 1744 г. совершено было архиепископом Новгородским ее миропомазание в придворной церкви с наименованием Екатериной. По словам секретаря Императрицы Грибовского, она была очень любима духовенством, несмотря [на то], что убавила у него богатства и власть. Редактор «Русского архива» П. Бартенев дополняет это утверждение, говоря, что об этом свидетельствовал ее современник, будущий митрополит Киевский Евгений (Болховитинов) в своих письмах, напечатанных в «Русском архиве».

22 апреля 1769 г. Императрица писала Осипу Емельяновичу Сатину из местечка Калюс, близ Хотина: «Господин полковник Сатин. Крест монастыря Волахского Радовозы, о котором объявило тамошнее духовенство, что оной весь из Животворящего Креста, который вы ко мне прислали через генерал-майора Потемкина, он в целости довез, за что много вам благодарна. Я сей крест для достодолжного почитания поставила в придворной церкви и письмо ваше отдала в ризницу для сохранения и чтоб память осталась, откуда сия святыня прислана…» (Русский архив. 1896. № 1). О.Е. Сатин, тамбовский помещик, скончался генерал-майором.

Английский посланник Уильямс так описывает Екатерину своему Двору в октябре 1755 года: «Как только она приехала сюда, то начала всеми средствами стараться приобрести любовь русских. Она очень прилежно училась их языку и теперь говорит на нем в совершенстве (как говорят мне сами русские). Она достигла своей цели и пользуется здесь большою любовью и уважением. Ее наружность и обращение очень привлекательны. Она обладает большими познаниями Русского государства, которое составляет предмет ее самого ревностного изучения. Канцлер говорил мне, что ни у кого нет столько твердости и решительности». Соловьев, приводя это суждение, пишет: «Это не были пристрастные отзывы приверженцев Екатерины. Русские, при тогдашнем состоянии своего языка, не могли быть очень взыскательны к языку Великой Княгини. Язык Екатерины не отличался чистотою и правильностью, но она умела русить свою речь чисто народными выражениями, что и заставляло забывать часто очень странный синтаксис».

По словам секретаря Императрицы А.М. Грибовского, она однажды сказала ему: «Ты не смейся над моей русской орфографией, я тебе скажу, почему я не успела ее хорошенько узнать. По приезде моем сюда, я с большим прилежанием стала учиться русскому языку. Тетка Елисавета Петровна, узнав об этом, сказала моей гофмейстерине: «Полно ее учить, она и без того умна». Таким образом, я могла учить русский язык только из книг, без учителя, и это самое причиною, что я плохо знаю правописание». Грибовский поясняет: «Впрочем, Государыня говорила по-русски довольно чисто и любила вставлять коренные русские слова» (Русский архив. 1899. № 1).

Будучи Великой Княгиней, она писала: «Я желаю только добра стране, куда Бог меня привел. Бог мне в этом свидетель. Слава страны составляет мою собственную. Вот мой принцип; была бы очень счастлива, если б мои идеи могли бы этому способствовать».

Императрица с большим уважением относилась к иеромонаху Платону, будущему Московскому митрополиту, служившему в придворной церкви и бывшему законоучителем Цесаревича Павла Петровича. В воскресенье 10 октября 1764 г., выйдя из храма, она произнесла: «Отец Платон сердит севодни был, однако ж очень хорошо сказывал. Удивительный дар имеет». 20 сентября 1765 г. после литургии Императрица говорила: «Отец Платон делает из нас, что хочет: хочет он, чтоб мы плакали, – мы плачем, хочет, чтоб мы смеялись, – мы смеемся».

В 1793 г. возник вопрос о женитьбе Великого Князя Константина Павловича на одной из дочерей короля обеих Сицилий Фердинанда IV. Но принцесса, будучи католичкой, не соглашалась переменить религию. На это последовал ответ Императрицы Екатерины: «Их Величества, вероятно, не знают, что Россия столь же привержена к вере греческой, как они к латинской, и латинское или греко-латинское наследие, пока я жива, никогда не будет допущено».

Такою же убежденностью в отстаивании Православия при браках членов Российского Царственного Дома проявила Императрица, когда должно было состояться в Санкт-Петербурге в 1796 г. обручение Великой Княжны Александры Павловны (1783–1801) с лютеранином – Шведским королем Густавом-Адольфом IV. Государыня решительно не дала согласия на перемену любимой внучкой религии. Брак из-за этого расстроился 19 сентября, вызванное же этим потрясение ускорило кончину Екатерины II, скончавшейся после удара 6 ноября 1796 г.

30 августа 1774 г. Императрица писала Гримму: «Нынче знаменательный день: во-первых, потому, что утром я прошла пешком три версты с половиной крестным ходом из Казанского собора в Александровскую лавру…»

Секретарь Императрицы А.В. Храповицкий отмечает в своем дневнике за 1787 г., что Государыня, пребывая в Киеве, говела, требовала этого от свиты и «считала тех, кто не приобщался».

По средам и пятницам Екатерина II кушала постное и в эти дни обедала в маленьких апартаментах с очень немногими.

***

В 1791 г. Императрица так определила себя в автобиографической записке: «Я никогда не считала свой ум творческим, я встречала много людей, в которых находила, без зависти и ревности, более ума, чем в себе. Руководить мною всегда было легко – достаточно было представить мне лучшие и более основательные мысли, чем мои, и я становилась послушна, как овечка. Причина этого кроется в сильном желании, которое я всегда имела, – содействовать благу государства» (Русская старина. 1896. Ноябрь).

Сменив генерал-прокурора Глебова, способного и трудолюбивого, но преданного интригам и лихоимству, Императрица писала князю Александру Алексеевичу Вяземскому: «Я весьма люблю правду, и вы можете ее говорить, не боясь ничего, и спорить против меня без всякого опасения, лишь бы только то благо произвело в деле. Я слышу, что все вас почитают за честного человека; я же надеюсь вам опытами показать, что и у Двора люди с сими качествами живут благополучно»⁹.

Государыня говорила французскому энциклопедисту Дидро во время его пребывания в 1773 г. в Санкт- Петербурге: «В своих преобразовательных планах вы упускаете разницу нашего положения: вы работаете на бумаге, которая все терпит, ваша фантазия и ваше перо не встречают препятствий, но бедная Императрица, вроде меня, трудится над человеческой шкурой, которая весьма чувствительна и щекотлива» (из записок графа Сегюра).

Историк В.В. Назаревский пишет: «Она не терпела Жан Жака Руссо с его народовластием; пользуясь для своего «Наказа» по составлению нового Уложения «Духом законов» конституционалиста Монтескье, она, однако, написала в поучении комиссии, призванной к выработке законов для русского народа, следующие знаменательные слова: «Российская Империя столь обширна, что, кроме Самодержавной монархии, всякая другая форма правления вредна ей и разорительна, ибо все прочее медлительно в исполнении и многое множество страстей разных имеет, которые к раздроблению власти и силы тянут. Единый Государь имеет все способы к пресечению всякого вреда и почитает общее благо своим собственным. Цель монархического самодержавного правления есть благо граждан, слава государства и самого Государя… Самодержавие лучше угождения многим господам».

«Наказ» Императрицы начинался так: «Господи Боже мой! Вонми ми и вразуми мя, да сотворю суд людям Твоим по закону святому судити в правду».

В Москве 30 июля 1767 г. в присутствии Императрицы состоялось открытие Комиссии об Уложении, коей надлежало обсудить «Наказ» Государыни и местные наказы. 31 июля депутаты, заседавшие в Грановитой палате, постановили поднести Екатерине титул: «Премудрой и Великой Матери Отечества». 12 августа Императрица приняла депутатов во дворце. Маршал – председатель комиссии – генерал А.И. Бибиков просил ее «принять титло, как приношение всех верных твоих подданных». Государыня ответила: «О званиях же, кои вы желаете, чтоб я от вас приняла, на сие ответствую: 1) на великая – о моих делах оставляю времени и потомкам беспристрастно судить, 2) премудрая – никак себя таковою назвать не могу, ибо един Бог премудр, и 3) матери отечества – любить Богом врученных мне подданных я за долг звания моего почитаю, быть любимой от них есть мое желание».

Председателю комиссии Императрица сказала с неудовольствием: «Я им велела сделать рассмотрение законов, а они делают анатомию моим качествам» (Русский архив. 1873).

Императрица Елисавета Алексеевна, супруга Александра I, говорила про Императрицу Екатерину II: «Она имела много слабостей, вероятно, имела и недостатки, но никто как она не знал искусства царствовать» (Русский архив. 1899).

Императрица говорила Бецкому, своему помощнику в деле образования: «Надо произвести способом воспитания, так сказать, новую породу, или новых отцов и матерей, которые бы детям также прямые и основательные воспитания правила в сердце своем вселить могли, какие получили они сами, и от них бы дети передавали паки своим детям и так далее, следуя из рода в род».

Императрица Екатерина II составила на французском языке записку о том, в каком духе она намеревалась воспитывать своих внуков: «Изучайте людей, старайтесь пользоваться ими, не вверяясь им без разбора, отыскивайте истинное достоинство, хотя бы оно было на краю света, по большей части оно скромно и прячется в отдалении, добродетель не вызывается из толпы, она не отличается ни жадностью, ни желанием высказаться, о ней забывают. Никогда не окружайте себя льстецами, дайте почувствовать, что вам противны восхваления и самоуничижения. Оказывайте доверенность лишь тем людям, у которых хватит храбрости, в случае надобности, вам возражать и которые отдают предпочтение вашему доброму имени пред вашею милостью. Будьте мягки, человеколюбивы, доступны, сострадательны и либеральны, ваше величие да не препятствует вам добродушно снисходить к малым людям и ставить себя в их положение так, чтобы эта доброта не умаляла ни вашей власти, ни их почтения; выслушивайте все, что хотя сколько-нибудь заслуживает внимания, пусть видят, что вы мыслите и чувствуете так, как вы должны мыслить и чувствовать, поступайте так, чтобы люди добрые вас любили, злые боялись и все вас уважали. Храните в себе великие душевные качества, которые составляют отличительную принадлежность человека честного, человека великого и героя; страшитесь всякого коварства; прикосновение со светом да не помрачает в вас античного вкуса к чести и добродетели. Недостойные принципы и злое лукавство не должны иметь доступа к вашему сердцу. Великие люди чужды двоедушия, они презирают связанные с этим низости. Молю Провидение утвердить эти немногие слова в моем сердце и в сердцах тех, которые их прочтут после меня».

Императрица писала Гримму в 1779 г. касательно двухлетнего внука, Великого Князя Александра Павловича: «Что касается воспитания будущего венценосца, я намерена держаться неизменно одного плана и вести дело по возможности проще; теперь ухаживают за его телом, не стесняя этого тела ни швами, ни теплом, ни холодом и отстраняя всякое принуждение. Он делает, что хочет, но у него отнимают куклу, если он с нею дурно обращается. Зато так как он всегда весел, то исполняет все, что от него требуют; он вполне здоров, силен, крепок и гол; он начинает ходить и говорить. После семи лет мы пойдем дальше, но я буду заботиться, чтобы из него не сделали хорошенькой куклы, потому что не люблю их».

Императрица трудилась над «Записками касательно русской истории», предназначенными для ее внуков, и, по свидетельству Назаревского, писала их за несколько часов до постигшего ее удара. Назаревский далее пишет: «В этой своей работе Екатерина имела в виду «изображением древних доблестей и судеб русского народа уронить клеветы, взведенные на него иностранными писателями»». С этой целью у нее все факты освещаются выгодным для нас светом и во всем сочинении господствует мысль о древности и великом значении славян и русских и важности их истории и языка. «Каково бы ни было достоинство этих «Записок», – говорит их автор, – по крайней мере, ни нация, ни государство в них не унижены». Она стремилась, как мы знаем, показать, что у русского народа нет причин краснеть пред другими народами за свое прошлое. Эта мысль определенно выражена Императрицей в предисловии к «Запискам»: «Если сравнить какую-нибудь эпоху русской истории с одновременными ей событиями в Европе, то беспристрастный читатель усмотрит, что род человеческий везде одинаковые имеет страсти, желания, намерения и к достижению употреблял нередко одинаковые способы…»

В подтверждение слов мудрой Государыни сопоставим, например, Царя Иоанна IV Грозного, жестокость которого подчеркивается на Западе, с современными ему западными монархами и связанными с его временем событиями. В Англии, правили Генрих VIII, казнивший своих жен и приближенных, и дочь его – католичка Мария Кровавая, преследовавшая жестоко протестантов. В Испании королем был Филипп II, при котором множество людей пало жертвой инквизиции, в Нидерландах с жестокостью боролся с местным населением испанский герцог Альба. Во Франции при Карле IX имела место так называемая Варфоломеевская ночь, когда в Париже и по всей стране организованно было убито 20 000 кальвинистов, именовавшихся гугенотами.

Стремясь доказать народу безопасность начавшейся в Европе прививки оспы, Императрица выписала в 1768 г. из Англии специалиста, известного врача Димсделя, который 12 октября сделал прививку ей, а 1 ноября Наследнику, Великому Князю Павлу Петровичу.

Императрица, выезжая из губерний, которые посещала, изъявляла чиновникам свое удовольствие, признательность и делала им подарки. Грибовский спросил ее: «Разве Ваше Величество всеми этими людьми довольны?» Государыня ответила: «Не совсем, но я хвалю громко, а браню потихоньку».

Государыня говорила Грибовскому: «Мнимая моя расточительность есть на самом деле бережливость, все остается в государстве и со временем возвращается ко мне. Есть еще и некоторые запасы».

***

Императрица внимательно следила за развитием либерального движения во Франции, вскоре превратившегося в революционное, вероятно пожалев тогда о своем увлечении Вольтером. Решение короля Людовика XVI созвать Генеральные штаты, казалось ей «заключающим в себе страшную опасность». Когда толпа заставила в 1789 г. короля, через месяц после открытия заседания Генеральных штатов, переехать из Версаля в Париж, Государыня высказала предположение, что «его непременно постигнет участь Карла I (короля Английского, умерщвленного мятежниками в 1649 г.). Убийство 21 января 1793 г. короля глубоко потрясло ее. Храповицкий писал 2 февраля в дневнике: «С получением известия о злодейском умерщвлении короля Французского Ее Величество слегла в постель, и больна, и печальна. Благодаря Бога, сегодня лучше». 5 февраля записаны слова Государыни: «Эгалите чудовище, он хочет быть королем». Речь шла о близком родственнике короля герцоге Филиппе Орлеанском, сразу примкнувшем к революции и подавшем в Конвенте голос за казнь Людовика. В ноябре этот изменник был сам казнен. В феврале 1794 г., когда Робеспьер был на вершине власти, Императрица писала: «Нужен человек, недюжинный, ловкий, храбрый, опередивший своих современников и даже, может быть, свой век. Родился он или еще не родился? Придет ли он? Все зависит от этого. Если найдется такой человек, он стопою своею остановит дальнейшее падение, которое прекратится там, где он станет…» Тогда Наполеон едва выдвинулся – в ноябре он, мало еще известный, освободил Тулон от англичан.

Сын презренного Филиппа (Эгалите) Людовик- Филипп Орлеанский (с 1830 по 1848 г. король Французский) во время террора бежал из Франции и к концу Царствования Императрицы оказался в Швеции. Прибыв в финляндский г. Нишлот, он отправил графа Монжоа к шведскому посланнику в Петербурге графу Стедингу, прося его исходатайствовать ему проезд через Россию в Австрию. Государыня, выслушав эту просьбу, с жаром воскликнула: «Потомку подобного чудовища, имя которого Эгалите! Нет, никогда земля моего государства не запятнается стопами человека, который принадлежит к этому ненавистному роду» (Русская старина. 1879).

Другим было отношение Императрицы к достойным представителям Французского королевского дома. В 1793 г. в Петербурге недолго пребывал младший брат короля Людовика XVI граф Артуа, будущий с 1824 по 1830 г. король Карл X. Ему был открыт Государыней сразу кредит в 300 000 рублей. В своем исключительном внимании к нему Государыня пошла еще дальше. Зная, что он не имеет средств, чтобы сделать подарки кое-кому из высших русских сановников, а также состоявшим при нем русским придворным чинам и служителям, как это полагалось делать Высочайшим особам перед отбытием, она поручила графу Эстергази передать ему накануне отъезда шкатулку, наполненную драгоценными вещами работы французских ювелиров. Посылка эта сопровождена была следующей запиской Государыни, свидетельствующей об ее необычайной деликатности: «Ваше Королевское Высочество, конечно, желаете при отъезде своем раздать небольшие подарки некоторым из тех, которые здесь при вас находились и служили. Но как вам известно, что я строго запретила всякое сообщение с несчастным вашим отечеством, то вы бы напрасно искали сих малостей в городе, потому что их в России нигде нет, кроме моего кабинета, и для того надеюсь, что Ваше Королевское Высочество примете прилагаемое при сем от уважающей вас приятельницы». «Сии малости» оказались очень роскошными. Так, например, вице-канцлер граф Остерман получил от графа Артуа золотую с эмалью табакерку, украшенную бриллиантами, стоимостью от 1 000 до 1 200 дукатов, как сообщает германский дипломат, лично видевший этот подарок.

Императрица 8 февраля 1793 г. утвердила следующий текст присяги, приносимой французами, пребывавшими тогда в России: «Я, нижепоименованный, сею клятвою моею, пред Богом и св. Его Евангелием произносимою, объявляю, что, быв непричастен правилам безбожным и возмутительным, во Франции ныне введенным и исповедуемым, признаю настоящее правление тамошнее незаконным и похищенным, умерщвление короля христианского Людовика XVI почитаю сущим злодейством и изменою законному Государю, ощущая все то омерзение к произведшим оное, каковое они от всякого благомыслящего праведно заслуживают. В совести моей нахожу себя убежденным в том, чтобы сохранять свято веру христианскую, от предков моих наследованную (указывалось исповедание) и быть верным и послушным Королю, который по праву наследства получит сию корону; а потому, пользуясь безопасным убежищем Ее Императорского Величества Самодержицы Всероссийской, даруемым мне в Империи Ее, обязуюся – при сохранении, как выше сказано, природной моей христианской вёры и исповедания (указывалось) и достодолжным повиновением законам и правлению, от Ее Величества учрежденным, – прервать всякое сношение с одноземцами моими французами, повинующимися настоящему неистовому правительству, и оного сношения не иметь, доколе, с восстановлением законной власти, тишины и порядка во Франции, последует от Ее Императорского Величества на то разрешение. В случае противных сему моих поступков, подвергаю себя в настоящей временной жизни казни по законам, в будущей же – суду Божию. В заключение же клятвы моей целую слова и крест Спасителя моего. Аминь».

***

В первую турецкую войну 1768–1774 гг. русским корпусом, занимавшим Молдавию, а затем Валахию, командовал генерал Христиан Феодорович Шторфельн. О нем Императрица собственноручно писала доверительно графу Румянцеву, тогда командовавшему первой армией¹⁰: «Граф Петр Александрович. Упражнения господина Шторфельна в выжигании города за городом и деревень сотнями, признаюсь, что мне весьма не приятно; мне кажется, что без крайности на такое варварство поступать не должен; когда же без нужды это делается, то становится подобно тем, кои у нас изстари бывали на Волге и на Суре. Я ведаю, что вы, как и я, не находите удовольствие в подобных происшествиях; пожалуйста уймите Шторфельна. Истребление всех тамошних мест не ему лавры нанесут, не нам барыша, наипаче если то суть христианские жилища; я опасаюсь чтоб подобный жребий не пал на Бухарест и проч.; предлог, что держаться нельзя, и там быть может. Вы видите из всего сего, что я вам чистосердечно описываю свои мысли, оставляя, впрочем, вам зделать не более не менее, как благоразумную осторожность, и лучшее ваше военное искусство и знание вам на ум положат, имея к вам совершенную доверенность, что вы все то зделаете, что к пользе службы и дел вам вверенных служить будет. Статься может, что по моей природной склонности более к созиданию, нежели к истреблению, я сии неприятные происшествия слишком горячо принимаю, однако я почла нужно, чтобы вы совершенно знали образ моих мыслей; употребление из сего зделаете не инако как вы сами залуче разсудите, и сие письмо потому может остаться между нами; но, как бы то ни было, оно всегда служить будет в доказательство той поверенности, с которой остаюсь вам доброжелательна». В 1770 г. Шторфельн взял приступом Журжу и в том же году умер от моровой язвы.

Первая турецкая война длилась с 1768 по 1774 г. Россия переживала в это время бунт Пугачева и моровую язву в Москве. Война закончилась победоносно. По миру в Кучук-Кайнарджи, заключенному 20 июня 1774 г., Россия приобрела Азов, Керчь, Еникале, Кинбурн со всею степью между реками Бугом и Днепром; все татары (крымские, буджакские и кубанские) признаны были независимыми от Турции; русским судам открыто было свободное плавание из Черного моря в Средиземное через Босфор и Дарданеллы; давалось прощение всем христианам, восставшим против турок, а русским посланникам предоставлено было право защищать жителей Молдавии и Валахии и всех христиан от притеснений в Турции.

С этим временем совпал разрыв североамериканцев с Англией. В борьбе с ними Англия задерживала и нейтральные суда. В ответ на это Императрица в 1780 г. объявила «вооруженный нейтралитет», защищавший невоюющие державы, острие которого направлено было против Англии. 7 декабря 1780 г. английский посланник Джемс Гаррис, впоследствии лорд Мальмсбюри, извещал из Петербурга лорда Стормонта о беседе с Государыней. Приводим часть этой беседы. Гаррис: «Ваше Величество слишком великодушны, чтобы нас покинуть. Вы не захотите, чтобы потомство сказало, что в Царствование Вашего Императорского Величества Англия погибла, и вы не захотели подать ей руку помощи». Императрица: «Я устала великодушничать. Надо ли всегда оказывать великодушие, не испытывая его ни от кого? Будьте сами великодушны ко мне, и вы увидите, что я вам заплачу тем же; оставьте в покое мою торговлю, не задерживайте мои немногочисленные суда – я сказала вам, что это мои дети. Я бы желала, чтобы мой народ сделался промышленным. Согласно ли с характером народа-философа противиться этому?» (Русский архив. 1874.)

Вторая турецкая война 1787–1791 гг. протекала в трудных для России условиях. Англия и Пруссия сильно интриговали. Первая платила субсидии Шведскому королю Густаву III, вторгнувшемуся в 1788 г. в русскую часть Финляндии. Англия собиралась отправить свой флот в Балтийское море. Пруссия вооружалась и подстрекала Польшу против России и Австрии, нашей тогдашней союзницы. Франция старалась нам портить. 23 мая морской бой русской и шведской эскадр происходил близ острова Сексара. Шведы принуждены были адмиралом Крузом удалиться. Во время боя настроение в Петербурге было тревожное. Статс-секретарь Храповицкий записал в памятной тетради: «Ужасная канонада слышна с зори почти во весь день в Петербурге и в Царском Селе».

Потемкин пал духом из-за бедствия, постигшего Черноморский флот, и опасности, грозившей Кинбурну. Екатерина писала ему: «Что Кинбурн осажден неприятелем и уже тогда четыре сутки выдерживал канонаду, я усмотрела из твоего собственноручного письма. Дай Бог его не потерять, ибо всякая потеря неприятна; но положим так; то для того не унывать, а стараться, как ни есть, отомстить и брать реванш. Империя остается Империей и без Кинбурна – то ли мы брали и теряли! Всего лучше, что Бог вливает бодрость в наших солдат там, да и здесь не уныли, а публика лжет в свою пользу, и города берет, и морские бои и баталии складывает, и Царьград бомбардирует, я слышу все сие с молчанием и себе на уме думаю: был бы мой князь здоров, то все будет благополучно. Молю Бога, чтобы дал тебе силы и здоровье и унял ипохондрию. Бог тебе поможет, а Царь тебе друг и покровитель».

Одно время Потемкин советовал Императрице возвратить Крым Турции и заключить союз с Пруссией и Англией. Государыня отвечала ему: «На оставление Крыма, воля твоя, согласиться не могу, обо нем идет война, и естьли сие гнездо оставить, все труды и заведения пропадут и паки возстановятся набеги татарские на внутренние провинции. Ради Бога, не пущайся на сии мысли, кои мне понять трудно. Когда кто сидит на коне, тогда сойдет ли с оного, чтобы держаться за хвост?.. Я начинаю думать, что нам всего лучше не иметь никаких союзов, нежели переметаться то сюды, то туды, как камыш во время бури. Сверх того, военное время не есть период для сведения связи. Я к отмщению не склонна, но что чести моей и Империи и интересам ее существенным противно, то ей и вредно, провинцию за провинцию не отдам; законы себе предписывать кто дает. Они дойдут до посрамления, ибо никому подобное не удавалось. Они позабыли себя и с кем дело имеют; в том и надежду дураки кладут, что мы уступчивы будем. Возьми Очаков и сделай мир с турками, тогда увидишь, что осядутся, как снег на степи после оттепели, да поползут, как вода по отлогим местам».

Непоколебимая твердость Императрицы оправдала себя. Постепенно сбывалось сказанное ею. Историк В.А. Бильбасов писал: «Оттепель пришла через три года: прусские и английские «посрамления» распались, как весенняя вода по отлогим местам».

6      декабря 1788 г. взят был штурмом Очаков. 11 сентября 1789 г. Суворов разбил турок при Рымнике. В начале декабря 1790 г. пал Измаил. 3 августа в деревне Вереле, на реке Кюмени, в позднейшей Нюландской губернии, заключен был мир со Швецией на условиях сохранения прежних границ. 29 декабря 1791 г. заключен был в Яссах мир с Турцией. Последняя отказалась в пользу России от Крыма и уступила земли между Бугом и Днестром с крепостью Очаков. За Россией закреплялось обладание северными берегами Черного моря.

«Здравствуй, матушка, всемилостивейшая Государыня, с плодом неустрашимой твоей твердости», – так приветствовал Потемкин Императрицу с заключением Верельского мира. Государыня, приведя в письме к своему постоянному заграничному корреспонденту Гримму эти слова любимого ею крупнейшего сподвижника, говорила: «Я люблю гениальные порывы, а, по-моему, эти строки гениальны – не могу не признать этого, как ни был бы этот отзыв лестен для меня».

За год до Ясского мира умер Австрийский император Иосиф II, союзник Императрицы, сопровождавший ее во время поездки в 1787 г. для обозрения вновь приобретенного края, устроявшегося Потемкиным. 16 февраля 1790 г. смертельно болевший Иосиф писал из Вены Государыне: «Государыня моя сестра! В то время, когда, сокрушенный недугом, я нахожусь в ежечасном ожидании смерти, получается письмо Вашего Императорского Величества. Невыразимо произведенное на меня оным впечатление: я почерпаю в нем силу изнемогающею рукой начертать следующие строки. Вы одни, Ваше Императорское Величество, способны написать такое письмо, ибо надо быть Вами, Государыня моя сестра, чтобы так чувствовать, чтобы хотеть и иметь власть осуществить все выраженное Вашим Императорским Величеством. Слово Вашего Императорского Величества священно. Какая отрада в моем жестоком положении и какое более могучее и надежное покровительство мог бы я завещать после себя моему брату (будущему императору Леопольду II), за образ мыслей которого ручаюсь и прибытия которого ожидаю с минуты на минуту. Благоволите, Ваше Императорское Величество, внять еще последней просьбе вернейшего из друзей Ваших и безпристрастнейшего из Ваших почитателей: благоволите продлить для моего брата и для моего государства те самые чувства и ту самую поддержку, в которых Вашему Императорскому Величеству угодно удостоверять меня. Мне принадлежала только воля, государство несло все бремя тягостей, и ему-то теперь угрожает вся опасность. Итак, мне более не суждено видеть Вашего почерка, Ваших писем, составлявших все мое счастье, и я чувствую всю горечь мысли, что в последний раз мне суждено уверять Ваше Императорское Величество в моей преданной дружбе и высоком уважении». 20 февраля 1790 г. император умер.

Огромное влияние, которое Россия в Царствование Императрицы Екатерины II имела в Польше, не могло вызвать у Государыни желания ее раздела. Но заинтересованность Австрии и Пруссии в польских делах и смуты, не прекращавшиеся в Польше, заставили ее пойти на раздел таковой совместно с этими двумя государствами. В 1772 г., по первому разделу, Россия получила восточную часть Литвы (земли между Западной Двиной, Днепром и Бугом); по второму, в 1793 г., – возвращение древних русских земель: волынской, минской и подольской; в 1795 г., по третьему, – присоединение Курляндии, Семигалии и Литвы.

Гримм в 1795 г. писал Императрице, что некоторые поляки советуют ей принять титул королевы Польской. 16 сентября Государыня ответила ему: «При разделе я не получила ни одной пяди польской земли. Я получила то, что сами поляки не перестают называть Червонною Русью: Киевское воеводство, Подолию и Волынь. Литва же никогда не была коренною частью Польши, равно и Самогития. Таким образом, не получив ни пяди польской земли, я не могу принять и титул королевы Польской».

«Униженная Швеция и уничтоженная Польша, вот великие права Екатерины на благодарность русского народа», – вносил А.С. Пушкин в свои записки 2 августа 1822 г. (Русский архив. 1880).

***

Крупное значение в личной и государственной жизни Императрицы имел Григорий Александрович Потемкин. Сын отставного полковника, родившийся в 1739 г. в с. Чижово Духовщинского уезда Смоленской губернии, он закончил в 1791 г. жизнь свою супругом Государыни и князем Священной Римской империи. Ценные данные о нем собрал магистр Оксфордского университета, внук и сын известных в России евреев, возглавителей Сибирского банка, Г. М. Соловейчик. В 1947 г. он выпустил в Нью-Йорке на английском языке обстоятельную книгу о Потемкине, отыскивая материалы для нее в Лондоне, Париже, Стокгольме, Финляндии и в балтийских государствах. Он отмечает, что Потемкин получил отличное образование, знал древние языки, французский и немецкий. Увлекало его особенно богословие. По другим данным, он сначала учился очень хорошо, потом же скверно. В конной гвардии был образованным вахмистром. Известно, что, оставаясь на военной службе, он работал в Святейшем Синоде. В Комиссии по составлению нового Уложения Потемкин состоял в качестве опекуна депутатов от татар и других инородцев. Он имел поэтому возможность ознакомиться с церковными и инородческими вопросами. Участвуя в первой турецкой войне, он, дослужившись до чина генерал-поручика, был хорошо аттестован Императрице графом Румянцевым. Пребывание в армии побудило его обстоятельно ознакомиться с турецким вопросом и обдумать план сокрушения оттоманского могущества. Тогда зародился его известный план, названный Восточной системой или Греческим проектом. Во время осады войсками Силистрии Потемкин был в 1773 г. вызван Императрицей в Петербург. С этого времени началась его кипучая и творческая государственная деятельность.

По данным, установленным Соловейчиком, в 1774 г., в столице, в Сампсониевской церкви, состоялось тайно его бракосочетание. Шаферами были его племянник граф А.И. Самойлов и камергер Е.А. Чертков. Императрицу сопровождала в церковь Мария Саввишна Перекусихина. «Русский архив» (1890. Кн. 3. С. 102), отмечая, что Потемкин был до конца у Екатерины II «в памяти и защищении», считает, что тайный брак состоялся в конце 1774 г.

История великолепного храма Большого Вознесения за Никитскими воротами в Москве дает некоторые указания относительно этого тайного брака. На месте сего храма существовала старинная церковь, воздвигнутая в XVII в. Царицей Наталией Кирилловной. В этой местности протекали первые годы жизни Потемкина. Мать его, вдова Дария Васильевна, прихожанка церкви, купила рядом у князя Гагарина 7      октября 1774 г. большой двор с хоромами. По почину благочестивого Потемкина, его наследники соорудили в Царствование Императора Александра I большой храм. В нем под престолом погребена сестра Потемкина Мария Александровна Самойлова, под жертвенником – две другие сестры. В храме находились драгоценные венцы, сооруженные для Потемкина, которые потом брались на богатые свадьбы. На одном из венцов изображен святитель Григорий, на другом великомученица Екатерина.

Помещая эти данные, редакция «Русского архива» (1882. Т. 2) отмечает: «Таким образом, эти венцы служат напоминанием о браке князя Потемкина. Племянник его граф Самойлов читал Апостол при совершении этого таинства в Петербурге, в церкви Сампсония на Выборгской стороне».

В июне 1791 г. русские войска нанесли ряд поражений туркам. По приказанию Потемкина, генерал князь Репнин заключил с ними 31 июля перемирие. Потемкин скончался 5 октября 1791 г. в степи в 40 верстах от г. Яссы. Накануне смерти он писал еще Императрице. Храповицкий отмечает в своих записках в октябре 1791 г. горе Императрицы при получении известия о смерти Потемкина. Через год он записывает 30 сентября (день памяти священномученика Григория, епископа Великой Армении): «Имянины покойного князя Потемкина-Таврического. Были слезы, но при выходе незаметны».

Екатерина писала принцу Нассау: «Это был дорогой мне друг, мой воспитанник, мой гениальный человек; он делал добро своим врагам и тем их обезоруживал».

Императрица Екатерина по всем вопросам справлялась о мнении Потемкина. В письмах от 9 июня 1783 г. и 6 июля 1787 г. она писала: «Я без тебя, как без рук». После его смерти она говорила: «Теперь вся тяжесть правления лежит на мне одной».

С именем этого ближайшего сподвижника Императрицы связана легенда о «потемкинских деревнях». Вот что довелось прочесть в обзоре, посвященном упоминавшейся выше книге Соловейчика, помещенном в газете «Новое русское слово» от 21 марта 1948 г.: «В своей биографии, жизнеописатель Потемкина нанес тяжелый удар широко распространенной басне о так называемых «потемкинских деревнях» Это выражение даже вошло в обиход немецкого языка и зачастую представляло собой все, что образованный человек Запада может вспомнить о светлейшем. Оказывается, никаких «потемкинских деревень» в этом смысле не было. Зато была энергично проводимая и разумно задуманная колонизация юга России, где и беглый крепостной находил себе приют и не выдавался своим господам, прикрытый широкой спиной Таврического. Во время путешествий на юг России Императрица видела не передвижные фасады и переодетых счастливыми пейзанами и пейзанками согнанных силою местных жителей, а настоящие новые селения. Клевету же относительно «потемкинских деревень» пустил в ход саксонский дипломат Хельбиг, недолюбливавший князя».

Профессор Н.С. Арсеньев написал статью «Потемкин Таврический», напечатанную в «Новом журнале» (кн. 18). Приводим из нее выдержку: «Великодушна, полна размаха и сознания государственных интересов политика Потемкина по отношению к переселенцам, колонизующим новые области. Большой размах и верный практический глазомер в его политике градостроения. Он строит следующие города и местечки: Николаев, Херсон, Екатеринослав, Севастополь, Мелитополь, Алешки, Нахичеван, Мариуполь, Екатеринодар, Ставрополь, Георгиевск и всю Моздокско-Кизлярскую линию вдоль Кавказа и так далее.

Через два года после основания Херсона последний уже был центром морской торговли, в нем основываются верфи и морские школы. Через четыре года после основания Херсона нерасположенный к Потемкину современник, гетман Разумовский, удивлялся мощному росту города, где, между прочим, уже находится гарнизон в 10 000 солдат. Это не «потемкинские деревни», а многочисленные, действительно построенные деревни и города, в которых Императрица и ее свита (и часто критически-враждебно настроенные иностранные гости) могли остановиться и жить. Тот же Разумовский, путешествуя около этого же времени в частном порядке по степям Новороссии, был поражен изумительной колонизаторской деятельностью Потемкина. Какой размах – повторяю – в этих его планах градостроительства, не всецело осуществленных из-за второй турецкой войны (так, в Екатеринославе замышляет он великолепный собор – подражание римскому собору св. Павла – на высокой террасе посреди города, тут же судебные учреждения в стиле древней римской базилики императорских времен и центральный очаг торговой жизни города в стиле афинских пропилей, с биржей и театром, далее университет, академия художеств, музыкальная академия и т. д.), и как много им было действительно осуществлено! Он поистине – отец и творец Новороссии. Он входит при этом в самые разнообразные жизненные подробности, касается в своих творческих мероприятиях самых различных сторон жизни. Вот ряд распоряжений его относительно дальнейшего развития и устроения города Николаева, этого любимого его детища, построенного по тщательно и стройно продуманному плану приглашенного им итальянского архитектора: построить кадетский корпус на 360 человек, расширить казармы, основать монастырь – Спасско-Николаевскую лавру, «на что и план дан». Основать мельницы, инвалидный дом и новую больницу. Развести аптекарский склад. Баню турецкую построить» и т. д.

Но Потемкин не только основатель многих городов, он вместе с тем и творец русского Черноморского флота. Масса стараний затрачивается им на создание флота, верфей, гаваней. Он садит большие леса для нужд флота на юге России, заводит лесопильные мельницы. Он заботится о подъеме земледелия, о введении новых отраслей промышленности. Много ремесленников призвано им из центральной России и из-за границы и поселены им в Новороссии на льготных условиях. Произведены большие посадки тутового дерева для подъема шелководства. Особенное внимание посвящает он улучшению качества русской шерсти и качества ее выделки. «Что же касается до области Таврической, там хлебопашество год от году усиливается. Виноград венгерский дал уже первый плод, вино делается лучше прежнего, водку французскую гонят лучше настоящей, через год, конечно, большее количество оной будет».

Потемкин является также действенным проводником традиции Русской Монархии в отношении населения завоеванных областей. «Замечательны и государственно мудры его меры по отношению к инородческому населению юга и востока России. Он сохраняет им их самоуправление, обычаи, нравы. Присоединение Крыма он старается облегчить и закрепить тем, что за татарами сохраняются самое широкое самоуправление и полная религиозная свобода, с оставлением на их должностях прежних местных властей и духовенства. Им учреждаются в новоколонизируемых или новоприсоединенных местностях школы русские, греческие (для греческих колонистов), татарские, и он заботится о составлении и издании учебников для этих школ. Благодаря своей доступности и внимательности к их нуждам он очень популярен среди восточных народностей. Он – один из крупнейших представителей идеи терпимой, считающейся с интересами отдельных народных групп и великодушногуманной Русской Империи на Востоке».

Н.С. Арсеньев, в своей интереснейшей книге «Из русской культуры и творческой традиции» (1959), пишет: «Его личность поразительна по своим ярко выявленным народным чертам именно с точки зрения народно-психологической. Не буду останавливаться на любви Потемкина ко всему русскому, простонародному: его привлекает в еде редька и квас (наряду с изысканнейшими кушаньями роскошнейшей кухни), он любит смотреть русскую пляску, он сросся с подробностями церковного быта, он доступен и ласков с простыми людьми… Потемкин как государственный деятель – один из плодотворнейших и гениальнейших сынов России, творец Новороссии, колонизатор, администратор, градостроитель огромного творческого размаха, осуществивший и проведший в своей жизни столько государственного, значительного и великого, что хватило бы на много жизней. Для него характерно напряженное творческое кипение. Во время головокружительных по быстроте поездок (по тогдашним временам) в санях с юга России в Петербург он из 16 ночей спит только три, в остальное время беспрестанно диктует сменяющим друг друга секретарям и адъютантам приказы и распоряжения, осматривает новостроящиеся города и деревни, посещает сооружаемые по его приказанию больницы, школы, фабрики, крепости, гавани, церкви, делает смотр войскам, принимает депутации, беседует с местным населением, особенно часто посещает церковные службы и беседует с духовенством, внимательно входит в подробности быта и положения солдат, ибо он и военный реформатор: он стремился радикально улучшить положение солдат улучшением их одежды (сделавши ее более практичной, теплой, удобной), заботой об их здоровье, хорошем питании и, главное, требованием внимательно-человеческого, отеческого к ним отношения».

«Известны, – пишет Арсеньев, – его письма к Суворову, его приказы, направленные к этой цели: «Гг. офицерам гласно объявите, чтобы с людьми обходились со всевозможной умеренностью, старались бы об их выгодах, в наказаниях не переступали бы положения, были бы с ними так, как я, ибо я их люблю, как детей… Что вы только придумать можете к утешению больных, все употребляйте: я не жалею расходов. Вода ли дурна, приищите способ ее поправлять переваркою с уксусом; винную порцию давайте всем. В жарких местах наружная теплота холодит желудок, то и должно ее согревать спиртом… Кашу варите погуще, в дни не постные с маслом; когда тепло, заставлять людей купаться и мыть свое белье; пища должна быть всегда горячая; котлы нужно почаще лудить».

«Большой интерес, – продолжает Арсеньев, – проявляет он к вопросам культуры и особенно религиозной жизни. Он большой покровитель наук и, в частности, богословской. Ученому архиепископу Евгению Херсонскому¹¹ пишет он: «Я препоручаю в любовь Вашу английского дворянина г. Полкерса, любителя наук и знающего оные, особенно греческий язык. Как Вы соединяете в себе знание разных языков, то Вы наш Исиод, Страбон и Златоуст. Возьмите же труд сделать описание исторического нашего края, что он был в древности, где искони были славные мужи и обилующие грады Ольвия, Мелитополь, острова Ахиллесова пути и прочее. Разройте покрывающую деяния древность и покажите, как тут цвели общества и как разрушили оные войны и нашествия народов диких, где проходил Джингис-хан с лютыми полками…»

П. Щебальский пишет про Потемкина: «Говорят, он по целым неделям не принимал докладов или, допустив к себе докладчиков, не слушал их, а вместо подписи, выводил на представленных ему бумагах какие-нибудь странные узоры, не выходил из халата, не чесал волос… Но можно с уверенностью сказать, однако же, что мысль Потемкина работала во время этих дней кажущейся его апатии и что именно это чрезмерное господство мысли, которая его занимала в данную минуту, делала его неспособным заняться чем-либо другим. Мысль его сильно работала в эти дни кажущейся лени: это доказывается тем, что он внезапно выходил из своего оцепенения и тогда распоряжения лились рекой» (Чтения из русской истории. Вып. VI).

***

В проведении иностранной политики Императрица, начиная с 80-х годов до конца своего Царствования, имела способного сотрудника в лице Александра Андреевича Безбородко, работавшего согласованно с Потемкиным. Он был дворянином, уроженцем Малороссии, окончил Киевскую духовную академию. Выдвинул его фельдмаршал граф Румянцев, секретарем которого он был во время первой турецкой войны. В 1784      г. он, состоя, после смерти графа Н.И. Панина, вторым членом Коллегии иностранных дел, исполнял обязанности вице-канцлера. Удивительно одаренный, склонный к лени, любивший широко жить, он покрывал это исключительной быстротой своей толковой работы. В 1784 г. Императрица исхлопотала ему у Австрийского императора титул графа Римской империи. 12 октября 1784 г. Государыня писала ему: «Труды и рвение привлекают отличие. Император дает тебе графское достоинство. Будешь comte! Не уменьшится усердие мое к тебе. Сие говорит Императрица. Екатерина же дружески тебе советует и просит не лениться и не спесивиться засим» (Русский архив. 1874).

Михаил Львович Измайлов пользовался особым благоволением Императора Петра III. Императрица просила его после произведенного ею переворота уговорить супруга отречься от престола. Измайлов, выполнив поручение, стал потом выговаривать себе награду. Государыня по этому поводу высказалась так: «Изменяя другу, верен быть не может… не Миних, того не купишь» (Русский архив. 1878). Фельдмаршал Миних был в числе весьма немногих, не оставивших Императора во время переворота, и только после его отречения присягнул Императрице Екатерине.

Историк поляк К. Валишевский, не расположенный к России и тем более к Императрице Екатерине II за раздел Польши, признает удивительную простоту ее повседневной жизни. С раннего утра начиналась ее работа. Обычный обед состоял из вареного мяса с солеными огурцами. Десертом были яблоки или вишни. Пила она воду со смородиновым сиропом. Только когда ее здоровье стало слабеть, она, по настоянию врача, выпивала за обедом рюмку мадеры или рейнского вина. По средам и пятницам пища была постная. Отмечает Валишевский исключительно вежливое отношение Государыни к прислуге. Обращаясь к ней, она просила, но не приказывала.

Во время одной из поездок Императрица, пообедав и садясь в сани, спросила, накормили ли кучера и лакеев. Выслушав отрицательный ответ, она вышла из саней и сказала, что не уедет, пока их не накормят.

Для вечеров в Эрмитаже, на которые приглашались наиболее приближенные к ней лица, Государыня выработала следующие правила: запрещалось вставать при приближении Императрицы и полагалось сидеть, если она разговаривала стоя. [Полагалось] не иметь мрачного вида, не говорить оскорбительные слова и дурное о других. Запрещалось вспоминать ссоры, лгать и говорить вздор. Она очень любила детей (французский журнал «История». 1950. Ноябрь).

***

В 1790 г. один из секретарей Сената, Поздняк, состоя также личным секретарем Д.П. Трощинского (1754–1829), статс-секретаря Императрицы, получил от него указ Государыни для снятия с него копии. Поздняк, погрузившись дома в работу, составляя бумагу и переписывая другие, ночью, пребывая в полной усталости, стал в конце занятий уничтожать черновики. Вдруг он с ужасом заметил, что вместе с черновиками разорвал подлинный указ Императрицы. Придя в отчаяние, он намеревался сначала утопиться в Неве, но затем, горячо помолившись в Казанской церкви, он отправился в Царское Село. Пройдя к тамошнему священнику, он поведал свое горе. Батюшка посоветовал ему постараться в парке увидеть Императрицу. На следующее утро Поздняк так и поступил. В 7 часов появилась Императрица, сопровождаемая одной дамой. Чиновник опустился на колени. Государыня остановилась в нерешительности, но, вглядевшись в сенатский мундир просителя, подошла благосклонно и спросила, что ему нужно. Поздняк рассказал о несчастном происшествии.

«Ты не лжешь? – спросила его Государыня. – Действительно ли по ошибке разорвал мой указ?» – «Бог свидетель, матушка», – отвечал взволнованный Поздняк. «А кто писал указ?» – «Я, матушка-Государыня». – «Ну, ступай, перепиши и завтра в это время будь здесь».

На другой день Поздняк принес указ, захватив чернильницу и перо. Императрица, прочтя указ, приказала ему наклониться и подписала на его спине таковой. При этом она сказала: «Прежде всего благодари Бога, что Он удержал тебя от самоубийства и внушил тебе мысль явиться ко мне, а потом, чтоб никто, кроме тебя и меня, не знал».

Поздняк строго выполнил приказание Государыни. Через несколько месяцев требует его к себе Трощинский. «Давно ли ты задними ходами мимо начальства ходишь к Императрице?» – «Помилуйте, Ваше Высокопревосходительство, я никогда не был у Императрицы». – «Врешь! матушка-Царица жалует тебе 300 душ и Владимирский крест. На, возьми его и сейчас подавай в отставку. Я не хочу служить с теми, кто забегает к Государыне задними ходами». Тогда взволнованный Поздняк разсказал ему все. Трощинский взял его за руку, подвел к образу, поставил на колени, сам сделал то же и сказал: «Будем молиться за матушку-Царицу – такой другой нам не нажить». Поздняка он, конечно, оставил и дальше при себе.

***

Известный публицист второй половины XIX в. М.Н. Катков писал: «Что бы мы ни говорили о Морейской экспедиции Екатерины II, о Греческом проекте, о присоединении Крыма и Грузии, но с известной исторической высоты все эти явления представляются не чем иным, как пропагандой и завоеванием во имя цивилизации, как усилиями раздвинуть сферу исторической жизни человечества. Вспомним, что некоторые из тех самых людей, которые юношами пращами бились под русским знаменем в ущельях и лесах Морей, которые рыскали по волнам Эгейского моря с корсарскими свидетельствами, полученными от русских консулов, позднее водрузили своими старческими руками знамя независимой Греции; что нынешние Дунайские княжества образовались в тех самых границах, где Екатерина предполагала создать Дакийское королевство; что Крым, этот цветущий сад России, где в некоторых местах земля продается ныне дороже, чем в столичном городе Москве, сто лет назад был громадной тюрьмой, которая похищала мужчин и женщин всей Восточной Европы, притоном нескольких десятков тысяч разбойников, которые делали невозможным какое бы то ни было мирное занятие на 500 и более верст от черноморского берега. Неужели все эти перемены, совершившиеся за последние сто лет в Восточной Европе, не увеличили суммы всемирного блага и неужели мы не имеем права гордиться ими, как делом в значительной мере наших рук? Неужели европеец, безопасно плывущий по Черному морю, станет отрицать, что оно открыто для цивилизованного мира лишь со времени Екатерины? Неужели он не поймет, что этих флотов, нагруженных столькими ценностями, которые в продолжение целого лета стоят и движутся в виду Одессы, Таганрога, Бердянска, Мариуполя и Ейска, не было бы, если бы Крым и Новороссия были и теперь, чем они были сто лет назад? Неужели возрожденные Афины, Белград, София, Букурешт, Цетинье, даже Константинополь, этот великий этап торговли Западной Европы с Восточной, не обязаны весьма многим развитию, усилению, существованию России и широкой и энергичной политике Екатерины? Неужели политические страсти заставляют забыть, что до Кучук-Кайнарджийского мира, до завоевания Крыма и присоединения Грузии, все северное и восточное прибрежье Черного моря имели единственным назначением доставлять живой товар для гаремов и для янычарских когорт? Мы, по крайней мере, не должны забывать этого, и если люди остальной Европы не могут еще, отрешась от старых предубеждений против Самодержавного Русского Царства, оценить услуг, оказанных человечеству Екатериной, то мы, русские, обязаны уплатить наш долг единодушным признанием ее величия…»

Очерк, посвященный Императрице Екатерине Великой, закончим стихотворением А.Н. Апухтина:

Недостроенный памятник

Однажды снилось мне, что площадь русской сцены

Была полна людей. Гудели голоса,

Огнями пышными горели окна, стены,

И с треском падали ненужные леса.

И из-за тех лесов в сиянии великом

Явилась женщина. С высокого чела

Улыбка светлая на зрителей сошла,

И площадь дрогнула одним могучим криком.

Волненье усмирив движением руки,

Промолвила она, склонив к театру взоры:

«Учитесь у меня, российские актеры,

Я роль свою сыграла мастерски.

Принцессою кочующей и бедной,

Как многие, явилася я к вам,

И также жизнь моя могла пройти бесследно,

Но было иначе угодно небесам!

На шаткие тогда ступени трона

Ступила я бестрепетной ногой –

И заблистала старая корона

Над новою, вам чуждой, головой.

Зато, как высоко взлетел орел двуглавый!

Как низко перед ним склонились племена!

Какой немеркнущею славой

Покрылись ваши знамена!

С дворянства моего оковы были сняты,

Без пыток загремел святой глагол суда,

В столицу Грозного сзывались депутаты,

Из недр степей вставали города…

Я женщина была – и много я любила…

Но совесть шепчет мне, что для любви своей

Ни разу я отчизны не забыла

И счастьем подданных не жертвовала ей.

Когда Тавриды князь, наскучив пылом страсти,

Надменно отошел от сердца моего,

Не пошатнула я его могучей власти,

Гигантских замыслов его.

Мой пышный двор блистал на удивленье свету

В стране безлюдья и снегов,

Но не был он похож на стертую монету,

На скопище бесцветное льстецов.

От смелых чудаков не отвращая взоров,

Умела я ценить, что мудро иль остро:

Зато в дворец мой шли скитальцы, как Дидро,

И чудаки такие, как Суворов;

Зато и я могла свободно говорить

В эпоху диких войн и казней хладнокровных,

Что лучше десять оправдать виновных,

Чем одного невинного казнить, –

И не было то слово буквой праздной!

Однажды пасквиль мне решилися подать:

В нем я была – как женщина, как мать –

Поругана со злобой безобразной…

Заныла грудь моя от гнева и тоски;

Уж мне мерещились допросы, приговоры…

Учитесь у меня, российские актеры!

Я роль свою сыграла мастерски:

Я пасквиль тот взяла и написала с краю:

Оставить автора, стыдом его казня, –

Что здесь – как женщины – касается меня,

Я – как Царица – презираю!

Да, управлять подчас бывало не легко!

Но всюду – дома ли, в Варшаве, в Византии –

Я помнила лишь выгоды России –

И знамя то держала высоко.

Хоть не у вас я свет увидела впервые, –

Вам громко за меня твердят мои дела:

Я больше русская была,

Чем многие цари, по крови вам родные!

Но время шло, печальные следы

Вокруг себя невольно оставляя…

Качалася на мне корона золотая,

И ржавели в руках державные бразды…

Когда случится вам, питомцы Мельпомены,

Творенье гения со славой разыграть

И вами созданные сцены

Заставят зрителя смеяться иль рыдать,

Тогда – скажите, ради Бога! –

Ужель вам не простят правдивые сердца

Неловкость выхода, неровности конца

И даже скуку эпилога? »

Тут гул по площади пошел со всех сторон,

Гремели небеса, людскому хору вторя;

И был сначала я, как будто ревом моря,

Народным воплем оглушен.

Потом все голоса слилися воедино,

И ясно слышал я из говора того:

«Живи, живи, Екатерина,

В безсмертной памяти народа твоего».

1871