Уильям Блейк

Бракосочетание Рая и Ада

Единоборство

Ревет грозно Ринтра[1], потрясая огнями яркими

В небе хмуром, насупленном;

Над пучиной морскою нависли тучи бесплодные.

Держа свой путь по тропе опасной,

Долиною смерти некогда

Праведник кроткий шествовал.

Где тернии раньше были, там розы цвели,

А над пустошью, поросшею вереском,

Стояло гудение пчел медоносных.

Но крутая тропа вдруг вздыбилась,

И родник с рекою бушующей

На скалы и камни могильные

И на мертвые кости белые

Понесли глину красную.

И тогда злодей, бросив тропы легкие,

Перешел на тропу опасную

И прогнал он с тропы той праведника

Вдаль, в пустынную сторону.

До сих пор злодей тот неправедный,

Тот коварный змей пресмыкающийся,

Все бредет по тропе обрывистой

С видом кротости и смирения;

Ну а праведник кроткий неистовствует

Посреди пустынь и средь диких львов.

Ревет грозно Ринтра, потрясая огнями яркими

В небе хмуром, насупленном;

Над пучиной морскою нависли тучи бесплодные.

 

С наступлением Нового Рая[2] – а минуло с тех пор тридцать лет и три года – возродился и Вечный Ад. И вот теперь – взгляните-ка! – Сведенборг стал тем ангелом, что сидит у камня могильного, и писания его – свернутые одеяния тонкие. Пришла пора для царствия Едома[3] и возвращения Адама в Рай. Читайте об этом в Книге пророка Исайи, главы 34 и 35.

Без противоположностей не может быть движения вперед. Симпатия и Антипатия, Разум и Страсть, Любовь и Ненависть – все они необходимы для существования Человека.

Из этих противоположностей, собственно, и строятся те понятия, которые священнослужители называют Добром и Злом. Добро пассивно и подчиняется Разуму. Зло активно и порождается Страстями.

Добро – это Рай. Зло – это Ад.

Голос Дьявола

В Священных Писаниях, этих сводах Заветов Божиих, кроются причины множества заблуждений, в том числе и таких:

1. Будто бы Человек состоит из двух главных первооснов, а именно – из Души и Плоти.
2. Будто бы источником Страстей, то бишь Зла, является одна только Плоть, а источником Разума, то бишь Добра, – одна лишь Душа.
3. Будто бы Человека, подчиняющегося своим Страстям, Бог обрекает на вечные муки.

Но истина заключается как раз в противоположном:

1. Плоть человека невозможно отделить от его Души, ибо то, что считается Плотью, на самом деле представляет собой часть Души, но воспринимается как Плоть теми пятью органами чувств, которые для современного человека являются главными входными каналами для Души.
2. Страсти – единственное подлинное проявление жизни, а Разум – лишь рамки, или внешняя оболочка, Страстей.
3. Страсти – это вечное Блаженство.

 

Тем, кто обуздывает свои желания, удается это делать лишь потому, что желания их не настолько сильны, чтобы быть необузданными. В качестве силы, сдерживающей их желания, выступает Разум, который и управляет такими людьми.

Будучи сдерживаемыми, желания мало-помалу становятся все более пассивными, и в конце концов от них остается одна только тень.

Все это описано в «Потерянном Рае»[4], и та сила, что управляет людьми, то есть Разум, зовется Мессией.

Первый из Архангелов – тот, что имел под своей командой небесное воинство[5], – зовется Дьяволом, или Сатаной, а дети его – Грехом и Смертью.

Но в Книге Иова[6] тот, кого Мильтон в своей поэме называет Мессией, зовется Сатаной.

Хотя истинность этой истории признается и тем и другим.

Разуму и в самом деле казалось, будто покончено со всеми Желаниями, но, по утверждению Дьявола, падшим ангелом был не он, а Мессия, сотворивший свое Царство Небесное из того, что он сумел похитить в безднах первозданного Хаоса.

Это следует из Евангелия, где говорится о том, что он молит Отца Небесного послать ему Святой Дух, или Желания (ибо Разуму в ином случае не было бы на чем основывать порождаемые им мысли), а также о том, что Библейский Иегова[7] – это не кто иной, как тот, что обитает в пылающем пламени.

Знайте же, что именно он после смерти Христа стал Иеговой.

Но, по Мильтону, Бог Отец есть Судьба, Бог Сын есть некое сочетание из пяти чувств, а Святой Дух есть Пустота.

Нужно заметить при этом, что причина, по которой перо Мильтона было скованным, когда он изображал Бога и Ангелов, и становилось свободным, когда он говорил об Аде и Дьяволах, заключается в том, что он был настоящим поэтом, а стало быть, принадлежал к стану Дьявола, хоть и сам не сознавал этого.

Памятное видение

Я ходил меж кострами Геенны Огненной, наслаждаясь ощущением царящей там атмосферы духовной свободы, принимаемой Ангелами за мучительные страдания и безумие, и собирал бытующие в Аду пословицы, полагая, что, подобно тому как особенности национального характера лучше всего раскрываются в народных поговорках, точно так же наглядное представление о Преисподней можно получить из Пословиц Ада – и намного более полное, чем из подробных описаний устройства Подземного царства или же рассказа о том, какие там носят одеяния.

Вернувшись домой, на землю, я, до предела напрягши все свои пять чувств, стал всматриваться в то место, где плоские края обрывистой кручи хмуро высятся над нашим миром, и смог разглядеть очертания могущественного дьявола, окутанного черным облаком, нависшим над краем скалы, и дьявол тот испепеляющим пламенем выжигал слова, обращенные к людям и ныне прочтенные и уясненные ими. Вот эти слова:

 

Вам не изведать радость птиц, несущихся в полете, —

Ведь вы в тюрьме своих пяти убогих чувств живете.

Пословицы Ада

В пору сева учись, в час жатвы учи других, а зиму проводи в свое удовольствие.

Ездишь ты в повозке своей и ходишь ты за плугом своим над костьми лежащих в земле.

Дорога невоздержанности и излишеств ведет к храму мудрости.

Благоразумие – это богатая, безобразная старая дева, привлекательная в глазах лишь того, чье имя – Бессилие.

Тот, кто полон желаний, но бездействует, порождает чуму.

Искромсанный на куски червь не должен винить в этом плуг.

Так бросьте же в реку того, кто не может жить без воды.

Одно и то же дерево видится глупцу одним, а мудрецу совершенно иным.

Тот, чье лицо не лучится светом, никогда не станет звездой.

Вечность обожает творения бесконечного времени. Работяге пчеле недосуг предаваться печали.

Время глупости легко отсчитать по часам, но никаким часам не отсчитать время мудрости.

Только та пища здорова, что добыта не сетью и не капканом.

О количестве, весе или размере того, что расходуешь, вспоминай лишь в годы нужды или голода.

Птица никогда не поднимается чересчур высоко, если летает на собственных крыльях.

Мертвые не мстят за нанесенные им увечья или обиды.

Нет ничего благороднее, чем поставить другого впереди себя.

Упорствуя в совершении глупостей, дурак в конце концов может стать умным.

Глупость – личина плутов и пройдох. Стыдливость – личина гордецов и спесивцев.

Тюрьмы возводят из камня Закона, бордели – из кирпичей Религии.

В горделивой красе павлина – величие Божье.

В похоти козла – щедрость Божья.

В ярости льва – мудрость Божья.

В наготе женщины – мастерство Божье.

От чрезмерного горя смеются, от чрезмерной радости плачут.

Рычание льва, вой волка, рев бурного моря и беспощадность сокрушающего меча – все это проявления Вечности, непостижимые для человека.

Лиса винит не себя, а капкан.

Радость подобна зачатию; печаль – разрешению от бремени.

Пусть мужчины носят львиную шкуру, а женщины – овечье руно.

Птице – гнездо, пауку – паутина, человеку – дружба.

Самодовольно улыбающийся дурак и угрюмо хмурящийся болван – оба будут считаться умными, стоит им оказаться у власти.

То, что ныне принято как бесспорная истина, некогда казалось лишь плодом фантазии.

Крыса, мышь, лиса и кролик видят корни; лев, тигр, лошадь и слон видят плоды.

Водоем накопляет, фонтан – расточает.

Одна-единственная мысль может заполнить собой необъятность.

Всегда говори, что думаешь, – и подлецы с негодяями будут обходить тебя стороной.

Все, во что можно поверить, есть образ истины. Учась у вороны, орел лишь понапрасну убивал время. Лиса сама о себе печется, а о льве печется сам Бог. Утром думай. Днем действуй. Вечером ешь. Ночью спи.

Тот, кто позволил вам обвести себя вокруг пальца, узнал вам настоящую цену.

Подобно тому как упряжка, тянущая плуг, следует твоим командам, так же и награда Господня следует за твоими молитвами.

Дикие тигры гнева мудрее смирных коняг увещаний. Опасайся стоячей воды: в ней таится отрава.

Никогда не поймешь, что значит “достаточно”, пока не узнаешь, что значит «чрезмерно».

Не вороти ухо, когда тебя поносит дурак, – ведь это все равно что тебя возводят в королевский титул.

Глаза – из огня, ноздри – из воздуха, уста – из воды, борода – из земли.

Не вышел храбростью, зато преуспел в хитрости.

Яблоня не спрашивает у бука, как ей расти, а лев у лошади – как ему настигать добычу.

Получая, не забывай говорить спасибо – и будешь получать еще больше.

Не будь дураками другие, мы были бы ими. Душу чистую и благородную замарать невозможно.

Когда видишь орла, видишь образец Совершенства – так почаще же смотри в небо.

Гусеница выбирает лучшие листья, чтобы пожирать их, а священник – наши лучшие радости, чтобы проклинать их.

Чтобы создать даже самый малый цветок, понадобилась работа многих веков.

Проклятие мобилизует. Благословение расслабляет. Вино тем лучше, чем старее, а вода – чем свежее.

Молитвами поля не вспашешь, хвалами Господу урожай не пожнешь.

Радость не должна смеяться, а печаль плакать.

Голове – высокие мысли, сердцу – добрые чувства, чреслам – физическую красоту, рукам и ногам – гармоничные пропорции.

Как небо – для птицы, а море – для рыбы, так и презрение – для презренного.

Ворон хотел бы, чтобы все было черным, а сова – чтобы белым.

Жизнерадостность – залог красоты.

Если б лев начал следовать советам лисы, он стал бы невероятно хитрым.

Прогресс проторяет прямые дороги, но гений выбирает непроторенные пути.

Лучше уж убить младенца в колыбели, чем лелеять несбыточные желания.

Где нет человека, там природа пуста.

Истину нельзя преподносить в таком виде, чтобы ее лишь поняли, но не поверили бы в нее.

Хватит! – не то будет чересчур много.

 

Поэты древности одухотворяли все предметы окружающего мира, отождествляя каждый из них с тем или иным божеством; они наделяли их именами и свойствами лесов, рек, гор, озер, городов, целых народов, – словом, всего того, что могли воспринимать посредством своих многих хорошо развитых органов чувств.

Особое значение они придавали духу каждого города и каждой страны, считая, что все города и страны охраняются особыми Божествами.

И было так до тех пор, пока не сложились новые взгляды на мироздание, чем воспользовались те, кто попытался сделать окружающий человека мир вульгарно материальным, для чего они изгнали Божества из всего сущего на земле и тем самым возымели власть над душами простых смертных. Так возникла Религия и так появились священнослужители.

Обрядовые и культовые формы были подсказаны им старинными балладами и легендами.

В довершение всего они принялись утверждать, будто завести такой порядок вещей повелели им Боги.

С тех-то пор люди и забыли, что в их душах некогда обитало множество всевозможных Божеств.

Памятное видение

Однажды, когда пророки Исайя[8] и Иезекиль[9] разделяли со мной обеденную трапезу, я спросил у них, как им хватило духу с такой уверенностью утверждать, будто с ними разговаривал сам Господь Бог, и не казалось ли им тогда, что это могут неверно истолковать, а потому обвинить их во лжи.

Исайя ответил мне так:

«Что ж, я не видел и не слышал Господа Бога в общепринятом мирском понимании, то есть через физическое восприятие посредством ограниченных органов чувств, но мне было дано ощутить во всем том, что явилось мне, нечто неограниченное, бесконечное, и я был убежден в ту минуту – да и сейчас остаюсь убежденным, – что глас Божий был исполнен праведным гневом, и потому-то я, не думая о последствиях, взялся за перо».

И тогда я спросил:

«Неужели твердая убежденность в чем-то или твердая вера во что-то достаточны для того, чтобы это нечто существовало на самом деле?»

И я услышал в ответ:

«Так думают те, у кого поэтическая натура, то есть все, кто обладает воображением, и в те времена, когда воображение было в чести, эта твердая убежденность и эта твердая вера сдвигали целые горы. Ну а ныне верить во что бы то ни было способны немногие».

Тогда заговорил Иезекииль:

«Восточная философия выделила те качества, которые прежде всего необходимы человеку для возможно полного восприятия окружающего мира. В одних странах главным считалось одно качество, в других – другое; мы же в Израиле выше всего ставили поэтическое воображение, или поэтический гений (как вы называете это теперь), а все остальные качества считали лишь производными от него. Потому-то мы и относились к священникам и философам других стран с презрением и пророчили наступление того времени, когда будет наконец доказано, что все боги на земле восходят к нашему Богу и что всем им присуще поэтическое воображение. Наш величайший поэт, царь Давид, всегда стремился обладать этим даром и горячо умолял Всевышнего наделить его им. Он утверждал, что поэтический гений помогает ему одолевать врагов и управлять целыми царствами. Мы любили нашего Бога настолько безмерно, что его именем проклинали всех богов соседствующих с нами стран и обвиняли их в мятежническом духе. Отсюда в массах и родилось убеждение, будто рано или поздно евреи возьмут власть над всеми народами мира.

Но заблуждение это, – продолжал он, – как и любые другие твердо укоренившиеся, но беспочвенные заблуждения, со временем развеялось, и ныне все народы земли признают Священные книги евреев и поклоняются Богу евреев – и не в этом ли проявляется их величайшая власть над всем миром?»

То, что я услышал, удивило меня, и в то же время, должен признаться, показалось мне весьма убедительным. После обеда я обратился к Исайи с просьбой восстановить те из написанных им книг, что были безвозвратно утеряны, и тем самым оказать большую услугу человечеству. Он ответствовал, что ничего хоть сколько-нибудь равнозначного сохранившимся книгам утрачено не было. То же самое сказал о своих книгах и Иезекииль.

Кроме того, я попросил Исайю ответить, что заставляло его три года подряд ходить повсюду нагим и босым. Его ответ был таков: «То же, что и нашего друга, грека Диониса».

Тогда я спросил у Иезекииля, чем объяснить, что он употребляет в пищу навоз и столь подолгу возлежит то на левом, то на правом боку. На что тот ответил: «Ничем иным, как желанием пробудить в других людях способность проникаться необъятностью и бесконечностью мироздания; обычай этот существует и у племен североамериканских индейцев. Да и достоин ли уважения тот, кто, вопреки своим возвышенным чувствам или же совести, позволяет себе жить беззаботной жизнью и благоденствовать?»

 

Древние легенды предвещали, что земной мир по прошествии шести тысяч лет погибнет, объятый пламенем, и предвещание это, как мне стало известно в Аду, действительно сбудется.

Ибо херувиму, стоящему с пылающим мечом на страже у Древа Жизни, будет велено, согласно предвещен-ному, оставить свой пост, и, когда он выполнит данное ему повеление, весь этот конечный и грешный мир испепелится в огне, переродившись в нечто бесконечное и священное.

И произойти это может тогда, когда человеческая способность к чувственным наслаждениям разовьется сверх всякой меры.

Но прежде из умов людей будет изгнано ложное представление о том, будто плоть отделена от души, и добиться этого я смогу с помощью инфернального метода вытравливания, применение коего в Аду дает исключительно благотворный и целебный эффект, ибо поверхностный слой исчезает и открывается спрятанная за ним бесконечность.

Если бы каналы, через кои наши чувства воспринимают окружающий мир, были расчищены, то все сущее предстало бы перед человеком в своем истинном виде, то есть как бесконечная субстанция.

А пока что человек уходит в себя все глубже и глубже, и весь сущий мир он может видеть лишь сквозь узкие щели в своей пещере.

Памятное видение

Я побывал в Адовой Печатне, где наблюдал, каким образом из поколения в поколение передаются знания.

В первом помещении я увидел Полудракона-Получеловека, стоявшего у входа в пещеру и выметавшего из нее мусор, а дальше, внутри, несколько Драконов углубляли пещеру.

Во втором помещении я увидел ядовитого Змея, обвившегося вокруг скалы и свернувшегося кольцами по стенам пещеры; другие змеи украшали ее золотом, серебром и драгоценными каменьями.

В третьем помещении я увидел Орла, чьи крылья и перья были из воздуха, отчего казалось, будто у пещеры той нет конца, а вокруг было огромное множество орлиного вида людей, и люди те воздвигали в высоких скалах дворцы.

В четвертом помещении я увидел яростно рычащих огненных Львов, жаром пламенного дыхания своего превращающих недвижный металл в живую жидкость.

В пятом помещении я увидел, как какие-то Неведомые Существа отливали из того расплавленного металла нечто необъятное и бесконечное.

Это необъятное и бесконечное нечто, двигаясь дальше, поступало к людям, находившимся в шестом помещении, и приобретало в их руках вид книг, из которых и составлялись библиотеки.

 

Гиганты, придавшие нашему миру ту форму, в которой стало возможным воспринимать его с помощью органов чувств, живут ныне как бы в цепях в созданном ими же самими мире, хотя и являются, в сущности, первопричиной возникновения жизни на Земле и источником движущей миром силы. Коварство и хитрость слабых и пассивных умов, способных тем не менее противостоять этой движущей миром силе, – вот что сковывает Гигантов невидимыми цепями. Ведь недаром говорится в пословице: «Не вышел храбростью, зато силен хитростью».

Таким образом, одни производят земные блага, другие их потребляют, причем потребителям кажется, будто они держат производителей земных благ в цепях, но это не так, ибо потребителям подвластна лишь одна сторона жизни, хотя они и думают, что владеют жизнью во всей ее полноте.

Однако те, кто производит земные блага, перестали бы их производить в таком изобилии, если бы те, кто их потребляет, не предавались безбрежному морю излишеств.

Некоторые могут спросить с удивлением: «А разве не сам Господь Бог, и только Он один, является источником изобилия?» Я отвечу на это так: «Бог обнаруживает свое существование и проявляет себя лишь через деяния жителей земных, то есть людей, и никаким иным образом».

Эти два типа людей – те, кто производит земные блага, и те, кто их потребляет, – существовали на земле во все времена, и им навсегда суждено оставаться врагами; те же, кто пытается их примирить, навлекают на мир наш погибель. Религия как раз и занимается тем, что старается их примирить.

Однако следует заметить при этом, что Иисус Христос вовсе не стремился объединить их – напротив, Он хотел отделить тех от других, как это следует из Притчи об овцах и козлах[10]! Христос так говорил: «Не мир пришел Я принести, но меч[11]«.

Мессия – он же Сатана, он же Дьявол-искуситель – был, как когда-то считалось, одним из тех верховных существ, которые еще до Потопа были источником движущей миром силы.

 

Памятное видение

Ко мне явился Ангел и молвил такие слова: «О жалкий, неразумный юнец! Ты поступаешь ужасно! Ты поступаешь чудовищно! Подумай о пылающей Преисподней, на вечные муки в которой ты обрекаешь себя из-за избранной тобою стези».

На что я ответил ему: «В таком случае не хотел бы ты показать мне ждущую меня в вечности участь, дабы мы вместе с тобой поразмышляли над ней и решили, чей жребий лучше – твой или мой?»

И он повел меня через конюшню, а затем через церковь, после чего мы спустились в церковный сводчатый склеп, в конце коего была мельница. Пройдя через мельницу, мы вышли к пещере и утомительно долго, ощупью, пробирались вдоль ее извилистых стен, все ниже и ниже, пока перед нами не открылась необозримая, словно преисподние небеса, бездонная пустота. Когда, ухватившись за корни деревьев, мы повисли над сим безмерным пространством, я сказал такие слова: «Если не возражаешь, давай погрузимся в эту необъятную пустоту и посмотрим, не здесь ли кроется Провидение. Но если ты не решишься, я сделаю это сам». В ответ я услышал: «Не будь столь опрометчивым и самонадеянным, о дерзкий юнец! Нет нужды двигаться с места, ибо и отсюда будет виден твой жребий: он явится нашему взору, как только развеется мрак, и ждать остается недолго».

Так что я остался на месте, расположившись на верхушке огромного дуба средь переплетенных ветвей, в то время как Ангел висел, уцепившись за грибы, росшие на дереве головками вниз, над беспредельною бездной.

И вот, мало-помалу, сплошной мрак стал рассеиваться, и мы увидели под собой зияющую бездонную пропасть, в недрах коей полыхало багровое пламя и клубились, словно над пылающим городом, густые облака дыма. Где-то внизу, на огромном расстоянии от нас, повисло черное, но ослепительно яркое солнце, окруженное расходившимися от него во все стороны огненными тропами, по которым, вертясь, словно в танце, ползали гигантские пауки, гонявшиеся за добычей, представлявшей собой убегавших, а скорее уплывавших от них в бесконечную глубь существ преотвратительной формы, порожденных пронизывавшим все вокруг разложением. Воздух был буквально запружен ими, и казалось, что он из них состоит. Существа эти были дьяволы, имя коим – Демоны Воздуха. И тогда я спросил у моего спутника, в чем же заключается уготованный мне на веки вечные жребий, и он мне ответил: «Твой вечный удел – быть меж черными и белыми пауками».

Но в этот момент из пространства меж черными и белыми пауками вспыхнуло пламя и вырвалось облако дыма, ставшего стремительно опускаться вглубь и обволакивать черным саваном бездонные недра, так что они потемнели, словно штормовое море, катящее с оглушительным шумом волны. Теперь под нами ничего видно не было, кроме бушующей черной бури, но когда мы глянули на восток, то увидели между облаками и волнами низвергающиеся с высоты потоки крови с огнем, а на расстоянии в несколько брошенных камней от нас всплыл и тут же вновь погрузился в глубины змеевидный чешуйчатый хвост какого-то гигантского чудовища. А затем, примерно в трех градусах к востоку от этого места, над волнами показался и огненный гребень; он поднимался все выше и выше, подобный гряде золотых островерхих скал, – до тех пор, пока перед нашими взорами не предстали две огненно-красные сферы, заставлявшие отступать перед ними море, взвивавшееся облаками дыма. И мы поняли, что видим голову Левиафана[12]. Его лоб, словно у тигра, был испещрен зелеными и пурпурными полосами, а его пасть и красные жабры, видневшиеся над яростно клокочущей пеной, оставляли за собой в черной пучине кровавые следы, и он приближался к нам со всем неистовством отчаянно мятущейся души.

Мой добрый друг Ангел, поспешно покинув облюбованное им место, вскарабкался по склону к мельнице, и я остался один. В тот же миг ужасное видение исчезло, и я оказался на берегу живописной речки. Сияла луна, и чей-то голос выводил под тихие звуки арфы:

 

Коль не меняешь своих взглядов,

Воде стоячей ты подобен:

Чудовищных ползучих гадов

Твой разум порождать способен.

 

Вскоре, однако, я встрепенулся и тотчас же отправился на поиски мельницы. Там я и нашел моего Ангела: увидев меня, он удивленно спросил, как мне удалось спастись от верной гибели.

Я ответил ему: «Все, что мы видели, было всего лишь результатом твоего метафизического суемудрия, ибо стоило тебе покинуть меня, как я тут же оказался на берегу реки, залитой лунным сиянием, и услышал пение в сопровождении арфы. Что ж, теперь, когда мы увидели уготованный мне навеки жребий, не хочешь ли ты, чтобы и я, в свою очередь, показал, какой удел ждет тебя?» Он только усмехнулся, услышав мое предложение, но я, совершенно неожиданно для него, схватил его и, силой увлекши за собой, полетел сквозь ночь в западном направлении. Мы взлетали все выше и выше, а когда поднялись за пределы тени земной, устремились к Солнцу и, долетев до него, погрузились в самые недра светила. Там я облачился во все белое, а затем, захватив с собой томики с сочинениями Сведенборга, покинул тот благодатный край и, пронесясь мимо всех планет Солнечной системы, опустился вместе с Ангелом на Сатурн. Оттуда, передохнув, я ринулся в безбрежную пустоту, разделяющую Сатурн и неподвижные на вид звезды.

«Вот здесь, – сказал я Ангелу, – в этих безграничных пределах (если, конечно, пределы могут быть безграничными), и находится предназначенная тебе судьба». Вскоре мы увидели ту же самую конюшню и ту же самую церковь, а когда оказались внутри, я подвел его к алтарю и открыл лежащую на престоле Библию. И вдруг на месте алтаря перед нами разверзся глубокий провал, куда я тотчас же начал спускаться, пропустив вперед Ангела. Через короткое время мы увидели семь кирпичных домов и, войдя в один из них, оказались среди множества бабуинов и других обезьян, сидевших на цепи, скаливших зубы и то и дело бросавшихся друг на друга. Короткие цепи не давали им дотянуться до соседей, однако время от времени количество обезьян увеличивалось, и тогда сильные хватали слабых и, не переставая склабиться, сначала совокуплялись с ними, а потом пожирали их, отгрызая у них одну конечность за другой, пока от тела не оставалось лишь безжизненное туловище, жалкий обрубок, и тогда, все так же скаля зубы в улыбке, они с деланной нежностью целовали этот обрубок и в конце концов тоже съедали его. Некоторые из обезьян жадно обгладывали свои собственные хвосты, и от всего этого в доме стоял такой невыносимый смрад, что мы поспешили выскочить оттуда и отправились на мельницу. В руке я нес остатки того, что на мельнице было Аристотелевыми «Аналитиками»[13].

«Ты просто морочил мне голову своими фантазиями, – сказал мне Ангел. – Неужели тебе не совестно?»

«Мы оба морочили друг другу голову, – отвечал я, – и говорить об этом с тобой – значит попусту тратить время, ибо все свои доводы ты черпаешь из единственной для тебя авторитетной книги – этих твоих «Аналитик».

 

Противоположность во всем – залог настоящей дружбы.

 

Мне всегда казалось, что, считая мудрыми одних лишь себя, Ангелы проявляют верх самомнения, причем эта их непомерная самоуверенность зиждется на чисто формальной логике.

Вот и Сведенборг, следуя их примеру, с гордостью уверяет нас, будто все им написанное абсолютно ново, тогда как на самом деле его опусы – не более чем краткий пересказ содержания или, точнее сказать, перечень глав ранее опубликованных книг.

Один человек, таскавший с собой напоказ обезьянку и преисполнившийся невероятным самомнением лишь потому, что был чуть-чуть умнее ее, сумел уверить себя, будто у него намного больше ума, чем у семерых мудрецов, вместе взятых. Так же случилось и со Сведенборгом: он столь усердно клеймил святош-церковников и так беспощадно разоблачал ханжей с лицемерами, что в конце концов внушил себе, будто он один на всем белом свете сумел вырваться из религиозных тенет, а все остальные напрочь опутаны ими.

Так знайте же: во всем, что написано Сведенборгом, нет ни единой по-настоящему новой мысли, а вернее будет сказать: все, что он написал, – это не что иное, как набор старых домыслов и заблуждений.

А теперь послушайте, в чем причина: ведь общался он с одними лишь Ангелами (а все они в высшей степени религиозны) и никогда не общался с Дьяволами (а все они ненавидят религию), а потому был предвзят в своих взглядах и слишком самонадеян.

Вот почему писания Сведенборга – это лишь перепев существовавших до него (к тому же довольно поверхностных) теорий или, в лучшем случае, не отличающееся оригинальностью и глубиной исследование некоторых высоких материй, и не более.

Приведу вам еще один веский довод в пользу такого суждения: любой, кто наделен более или менее нормальными умственными способностями и в то же время знаком с трудами Парацельса[14] и Якоба Бёме[15], может накропать хоть десять тысяч томов, ничуть не уступающих сочинениям Сведенборга, а уж если такой человек возьмет за основу творения Данте или Шекспира, то томов будет во сто крат больше.

Даже в том случае, если бы кто-нибудь решился на подобное предприятие и сумел бы довести его до конца, это вовсе не означало бы, что он имеет хоть какие-то основания утверждать, будто он превзошел в мудрости своих учителей и предшественников, ибо, в сущности, он всего лишь держал свечу при ярком солнечном свете.

Памятное видение

Однажды увидел я Дьявола, представшего в языках пламени перед Ангелом, восседавшим на белом облаке, и Дьявол тот молвил такие слова:

«Поклонение Богу – это не что иное, как почитание Его совершенств в других людях: ведь каждый из смертных наделен каким-то талантом. Но более всего такого почитания удостаиваются самые великие из людей; те же, кто испытывает зависть или ненависть к великим людям, в сущности, ненавидят в них Бога, ибо никакого иного Бога не существует».

Услышав такое, Ангел сделался почти синим, но потом, взяв себя в руки, отошел и стал сначала желтым, затем белым и в конце концов розовым. После непродолжительной паузы он с улыбкой ответил:

«Ты говоришь, как идолопоклонник! Да разве Бог не един?! Разве Он не воплотился в Иисусе Христе?! Разве Иисус Христос не наставлял людей почитать как свой главный закон десять заповедей, предписанных Богом?! И разве те, кто их нарушает, не глупцы, грешники и ничтожества?!»

На это Дьявол отвечал такими словами:

«Что до глупцов, то даже если потолочь их в ступе с пшеницей, все равно не выколотить из них глупость. Коль Иисус Христос воистину величайший из людей, то и любить Его следовало бы такой же великой любовью. Но ты только послушай, каким образом учил Он людей соблюдать десять Божиих заповедей, показывая это на своем личном примере. Разве не глумился Он над обычаем соблюдать еженедельно субботу как священный день отдохновения, а значит, смеялся и над Богом, предназначившим сей день для отдыха? Разве не убивал Он тех, кто шел на гибель во имя Его? Не препятствовал применению закона к той женщине, что предавалась прелюбодеянию? Не присваивал себе труда тех, кто кормил и содержал Его? Не произносил ложных свидетельств на ближнего своего, когда пытался доказать невиновность свою перед Пилатом? Не желал дома ближнего своего, когда молился за учеников своих и когда говорил им: «А если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то, выходя из дома или из города того, оттрясите прах от ног ваших»[16]? Истинно говорю тебе: невозможно быть добродетельным, не нарушая хотя бы одной из этих десяти заповедей. Иисус был само воплощение добродетели, но поступал Он согласно своим побуждениям, а не следуя каким-то там правилам».

Едва только Дьявол произнес последнее слово, как Ангел простер к нему руки, охватил ими пламя и, сгоревши в огне, вознесся, словно пророк Илия, на небо[17].

Следует упомянуть в завершение, что Ангел сей, превратившийся после этого в Дьявола, сделался самым близким из моих друзей, и теперь мы частенько почитываем вместе с ним Библию в том ее инфернальном, то есть дьявольском, смысле, каковой прояснится и для всего остального мира, если люди будут вести себя хорошо.

У меня также имеется Библия Преисподней, каковая станет достоянием и всего остального мира, хотят ли этого люди или нет.

 

Законы, ущемляющие свободу, одинаковы и для вола и для льва.

Песня свободы

1. Простонала Вечная Женщина[18], и стон ее раздался по всей земле.
2. Брега Альбиона нездоровы, безмолвны; луга Америки полуживы!
3. Призраки Прорицанья зыблются по озерам и рекам; глухое их бормотание слышится по другую сторону океана: «Разрушь свои темницы, о Франция!
4. Золотая Испания, смети барьеры, оставленные дряхлым Римом!
5. А ты, о Рим, брось свои ключи в глубины бездонного водопада, а еще лучше в глубины Вечности
6. и возрыдай…»
7. В дрожащие руки свои приняла Она новорожденный Страх и разразилась стенаниями.
8. Средь бесконечных рядов сияющих горных вершин, ныне отделенных Атлантикой, пред глазами звездного властелина восстал новорожденный Огонь!
9. Крылья зависти с обрамлением из серых, с неровными краями, снегов и грозных, пугающих ликов взмахивали над морскою пучиною.
10. Пылала рука с высоко занесенным копьем, отстегнут был щит, и опустилась та рука зависти меж пламенеющих волос и швырнула новорожденное Чудо в звездную ночь.
11. Огонь, Огонь низвергается с высоты!
12. Взгляни, взгляни скорей в небо! О Лондонец, еще более укрепись в своем хладнокровии! О Иудей, брось считать свое золото и вернись к елею и винам! О Африканец, чернокожий Африканец! (Лети, крылатая Мысль, и сделай шире его чело.)
13. Огненные конечности и пламенеющие власы стремительно погрузились, словно заходящее солнце, в западные моря.
14. Пробудившись от вечного сна, древняя стихия с ревом унеслась на край света.
15. Исполненный зависти властелин, беспомощно бия крыльями, бросился вниз, а вместе с ним устремились в пропасть и его седобровые советники, грозные воины, завитые ветераны, несясь средь шлемов, щитов, колесниц, коней, слонов, стягов, замков, пращей и метательных камней.
16. Падая все ниже и стремительнее, все разрушая в своем падении, они были погребены под развалинами в логове Уртоны.
17. И пролежали они под развалинами всю ночь, а затем, когда приугасло их зловещее пламя, выбрались наружу и сгрудились вкруг своего угрюмого властелина.
18. Извергая гром и огонь, он ведет свое звездное воинство бесплодной пустыней, провозглашая свои десять заповедей и мрачно, с испугом поглядывая из-под тяжелых век на морскую пучину.
19. где Сын Огня поднимается на плывущем с востока облаке и где утренняя Заря прихорашивается, чистя перья рассвета на своей золотистой груди.
20. разгоняя исписанные проклятиями тучи, дробя в прах каменные законы, выпуская лошадей Вечности из подземелий ночи и возглашая:

ИМПЕРИИ БОЛЬШЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ! А ТЕПЕРЬ ПРИДЕТ КОНЕЦ ЛЬВУ И ВОЛКУ!

Хор

Пусть Жрецы, что служат Ворону утренней Зари, больше не проклинают сынов радости своими хриплыми голосами, прибегая к ядовито черным словам. Пусть его приемные братья – каковых, будучи сам тираном, он называет свободными – больше не устанавливают границ и не воздвигают крыш над головой. И пусть лицемерное церковное распутство не именует пассивное вожделение целомудрием!

Ибо все, что живо, Священно.

__________________________________________________

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке BooksCafe.Net

Все книги автора

****************************************************************************************************

Батай Ж. Литература и зло

ОГЛАВЛЕНИЕ

Блейк

Если бы мне нужно было перечислить английских писателей, вызывающих у меня наиболее сильные чувства, я, не задумываясь, назвал бы Джона Форда [1], Эмили Бронтэ и Вильяма Блейка*. Не имеет смысла собирать их в определенную категорию, но оказывается, что все вместе, эти имена обладают сходной властью. Они недавно вышли из полумрака, но в них есть особая жестокость, возвещающая чистоту Зла.

Форд создал из преступной любви ни с чем не сравнимую картину. Эмили Бронтэ увидела в злобности найденыша единственный ясный ответ на зов, ее же и погубивший. Блейк простыми до банальности фразами смог свести все человеческое к поэзии, а поэзию — к Злу.

Жизнь
и творчество
Вильяма Блейка

Жизнь Вильяма Блейка может показаться банальной, правильной и лишенной приключений. Но она все равно поражает своей

* Блейк — художник-визионер и поэт стал известен и почитаем во Франции немногими и совсем недавно. Его сочинения редко затрагивали того, кто мог бы найти себя в свойственном им движении уверенной свободы. Религиозность его жизни и мыслей, видимо, оборачивалась против него самого. Вероятно, во Франции он не обрел читателей, способных понять его глубинную важность. Меня удивляет, что так редко и пространно говорят о близости Блейка и сюрреализма. А странный «Остров на Луне» («An Island Ind the Moon») почти неизвестен.

60

абсолютной исключительностью, выходом за обычные жизненные рамки. Его современники знали об этом; поговаривали о его своеобразной славе. Вордсворт и Кольридж отдавали ему должное, но с известными оговорками [2] (Кольридж сожалел о непристойности произведений Блейка). Чаще всего его отталкивали со словами: «Сумасшедший!» Это повторяли даже после смерти*. В его произведениях (стихах, картинах) есть неуравновешенность. Они поражают безразличием к обычным правилам. Нечто выходящее за установленные рамки, остающееся глухим к неодобрительным замечаниям со стороны, поднимает на высшую ступень эти стихи и изображения, выполненные в насыщенной цветовой гамме. Визионер Блейк никогда не считал свои видения ценностью. Он не был безумен, для него они просто были человеческими, он видел в них создания человеческого духа.

Приведу странное высказывание: «Многие спустились еще глубже в бездну бессознательного, но оттуда не вернулись. Ими переполнены сумасшедшие дома, так как в наше время умалишенный определяется как человек, погруженный в символы бессознательного. Блейк — единственный, кто отважился зайти так же далеко, как они, и при этом сохранил здравый ум. Истинные поэты, у которых не было иной веревки, связывающей их с дольним миром, —

* Видения, о которых он постоянно говорил, языковые выкрутасы, атмосфера бреда его картин и стихов — все это способствовало тому, чтобы Блейка считали сумасшедшим, но как бы не всерьез. У нас существуют красноречивые свидетельства людей, которые, познакомившись с ним и приняв его сначала за умалишенного, быстро соображали, что ошиблись, и охотно его признавали. Тем не менее даже при жизни этих людей была придумана легенда о тридцатилетнем пребывании визионера в сумасшедшем доме. Сия легенда родилась после статьи, напечатанной в «Revue britannique» в Париже в 1833 году: «Два самых знаменитых пациента клиники Бедлам, — писал неизвестный автор, — это поджигатель Мартин … и Блейк, по прозвищу Ясновидец. После того как я прошел мимо и внимательно рассмотрел это сборище преступников и безумцев, меня подвели к камере Блейка. Это был высокий, бледный человек, способный прекрасно изъясняться. За всю историю демонологии не было ничего более невероятного, чем видения Блейка. Он не был жертвой обычной галлюцинации, он глубоко верил в истинность своих видений, беседовал с Микеланджело, ужинал с Семирамидой… Этот человек стал живописцем призраков… Когда я вошел в его камеру, он рисовал блоху, чей призрак, по его словам, только что предстал перед ним…» В действительности Блейк изобразил призрак блохи; рисунок, о котором идет речь — «The Ghost of a Flea» — находится сейчас в галерее Тейт. Если бы мы не располагали точными и непрерывающимися данными о жизни Блейка, которые, вероятнее всего, исключают возможность подобного, даже краткого, пребывания в Бедламе, мы бы отнеслись серьезно к рассказу, опубликованному в «Revue britannique». Мона Вильсон обнаружила источник этой статьи. Обозреватель «Revue britannique» списал статью, появившуюся в марте 1833 года в «Monthly Magazine». Так же, как и в «Revue britannique». в «Monthly Magazine» речь шла о визионере Блейке и поджигателе Мартине, но о Бедламе говорилось только в части, касающейся Мартина. Автор из «Revue britannique* всего лишь поместил в Бедлам не одного, а двух персонажей. В исследовании Моны Вильсон («The Life of William Blake», London, Hart-Davis, 2nd ed. 1948) можно найти французский и английский тексты обеих статей. На этот раз представляется возможность покончить с легендой, которой теперь найдено исчерпывающее объяснение. Однако в 1875 году в «Cornhill Magazine» упоминались тридцать лет, проведенные Блейком в сумасшедшем доме.

61

Ницше и Гельдерлин — удержаться не смогли»*. Это представление о разуме обосновано лишь в той мере, в какой поэзия противопоставлена разуму. Если бы жизнь поэта подчинялась разуму, нарушилась бы естественность поэзии. Во всяком случае, произведение лишилось бы неукротимости, независимости и силы, без которых поэзия ущербна. Настоящий поэт чувствует себя ребенком в окружающем мире; он может, как Блейк или как ребенок, быть совершенно здравомыслящим, но ему нельзя доверить управление делами. Поэт вечно остается несовершеннолетним — отсюда — разрыв, проходящий между жизнью и творчеством Блейка. Блейк не был сумасшедшим, но всегда ходил по краю безумия.

Во всей его жизни был лишь один смысл: он отдавал предпочтение видениям своего поэтического гения, а не прозаической реальности внешнего мира. Это тем более удивительно, что он принадлежал к низшему классу, где сложно сделать подобный выбор, считающийся позерством для богатого и неуместный для человека разорившегося. Бедняк, напротив, придает особый смысл жалобам несчастных. Вильям Блейк родился в Лондоне в 1757 году в скромной семье шляпника (вероятно, ирландского происхождения). Он получил элементарное образование, но благодаря заботам отца. и своим исключительным данным (в двенадцать лет он уже был автором замечательных стихотворений и проявил редкие способности к рисунку), в четырнадцать лет его взяли в мастерскую гравера. Тут ему было нелегко, поскольку покупатели приходили в недоумение от фантастических композиций. Его опорой была любящая жена Кэтрин Ваучер, узнаваемая в удлиненных женских лицах его картин. Она умела успокоить приступы лихорадки супруга. Она ассистировала ему в течение сорока пяти лет, вплоть до самой его смерти в 1827 году. Он чувствовал необходимость исполнить сверхъестественную миссию, и окружающие проникались его достоинством. Но его политические и моральные принципы не могли не шокировать. Он носил красный колпак в тот момент, когда французские якобинцы считались заклятыми врагами Лондона. Он был апологетом свободной любви и, по слухам, хотел, чтобы жена согласилась жить вместе с любовницей. На самом же деле его жизнь не изобиловала событиями и вся прошла во внутреннем мире, где населявшие его мистические фигуры были отрицанием внешней реальности, законов морали и связанных с ними обязательств. В его глазах тонкое личико Кэтрин Ваучер становилось осмысленным, только когда становилось в один ряд с ангелами его видений, но

* W.P.Witcutt. Blake.A Psychological Study. London , Hollis and Carter. 1946. Р . 18.

62

иногда, рисуя его, он отрицал сковывавшие Кэтрин условности, с которыми она мирилась. Это, по крайней мере, несомненно. Его друзья и исторические события того времени преобразились и примкнули к божественным явлениям прошлого. Об этом переходе извне внутрь свидетельствует стихотворение, приложенное к письму скульптору Флаксману и датированное сентябрем 1800 года:

Как Флаксман уехал в Италию, Фюзели* дарован был мне ненадолго.
Ныне же Флаксман оставил мне Хейли, другом тот станет и мне, благом моим на Земле.
Благо ж на Небе мое таково: Мильтон любил меня в детстве и явил мне свой лик,
Ездра пришел, с ним — Исайя-пророк, но в зрелости только Шекспир подал мне руку свою;
Бехман и Парацельс мне явились, ужас спустился с небес, с вышины,
Из глубины Преисподней — чудовищный, мощный толчок, сотрясающий
Землю,
И в Америке стала война. Ее ужасы все предо мною прошли;
Я океан пересек — и во Франции. Революция там началась под покровом
насупленных туч,
И шепнули мне ангелы, что подобных видений не вынести мне на Земле, Без содружества с Флаксманом, что прощает Нервический Ужас [3].

Самовластность поэзии

«Психологию» (или мифологию) Вильяма Блейка пытались интерпретировать, применяя к ней категорию «интроверсии» Карла Юнга [4]. По Юнгу, «интровертированная интуиция воспринимает все явления глубины сознания почти с такой же отчетливостью, как экстравертированное ощущение внешние объекты. Поэтому для интуиции бессознательные образы получают достоинство вещей или объектов»** [5]. В.П.Виткат в связи с этим уместно цитирует Блейка, полагающего, что «ощущения не ограничиваются органами чувств:
человек ощущает больше, чем могут дать ему чувства (как бы они ни были обострены) «*** [б]. Словарь Юнга включает в себя некую часть,

* Художник из Цюриха.
** «Психологические типы». Процитировано у Витката : Blake. A Psychological Study. P.23.
*** «There Is no natural religion» (2 nd. Series). В кн .: William Blake. Poetry and Prose. Edited by G.Keynes. London , Nonesuch Press, 1948. P. 148.

63

стоящую посередине: ощущение, не сводимое к данным чувств, информирует нас не только о том, что внутри нас (о нашем интровертивном). Это поэтическое чувство. Поэзия не принимает данные чувств в их обнаженном виде, однако она не всегда и даже редко презирает окружающую вселенную. Она скорее отвергает четкие границы между объектами, но признает их внешнюю оболочку. Она отрицает и разрушает ближайшую действительность, поскольку видит в ней экран, заслоняющий от нас истинное лицо мира. Тем не менее поэзия соглашается с внешним существованием орудий или стен по отношению к «я». Посыл Блейка основывается на самоценности поэзии — внешней по отношению к «я». «Поэтический Гений, — говорится в известном тексте, — есть истинный человек, а тело или внешняя форма человека производна от Поэтического Гения… Люди обладают одинаковой внешней силой и также сходны они (при подобном бесконечном разнообразии) в своей Поэтической Гениальности… Религии всех Народов исходят из свойственного каждому Народу способа принятия Поэтического Гения. Все люди похожи (будучи бесконечно разными), так же и Религии и все, что им близко, имеют один источник. Этот источник — истинный человек, то есть Поэтический Гений»*. Отождествлению человека и поэзии дано не только противопоставить мораль и религию, сделать из религии творение человека (а не Бога или трансцендентности разума), но и отдать поэзии мир, в котором мы двигаемся. Этот мир, действительно, не сводим к вещам, нами порабощенным и одновременно нам чуждым. Это не мир труда — невежественный, прозаический и непривлекательный (в глазах «интровертов», не видящих поэзии во внешнем, истина мира сводится к истине вещи): лишь поэзия, отрицающая и разрушающая границы вещей, наделена свойством приводить нас к отсутствию границ; одним словом, мир дается нам тогда, когда имеющийся у нас его образ священен, ибо все, что священно, есть поэзия, а все, что есть поэзия, — священно.

Ибо религия есть лишь следствие поэтического гения. В религии нет ничего, что отсутствовало бы в поэзии, ничего, что связывало бы поэта с человечеством, а человечество со вселенной. Обычно, если религия носит формальный, жесткий характер и действует в угоду некоей группе (подчиняясь таким образом утилитарным или непра-

* «Аll religions are one» («Все религии суть одна религия») ок. 1788. Ibid. P. 148-149. «Все люди сходны благодаря Поэтическому Гения». Лотреамон говорил: «Поэзия должна создаваться всеми. А не одним» [7].

64

ведным* нуждам нравственности), ее образ удаляется от ее поэтической истины; так же, как формально поэзия находится в бессильных руках рабских существ. Подобное затруднение возникает на каждом шагу: всякая общая истина имеет вид особой лжи. Нет религии или поэзии, которые бы не лгали. Нет религии или поэзии, которые не низводились бы к непониманию толпой окружающего мира, тем не менее религия и поэзия постоянно выбрасывают нас за пределы нас самих, туда, где смерть не противоположна жизни. Точнее говоря, скудость поэзии или религии зависит от того, в какой степени интроверт сводит их к своим навязчивым личным переживаниям. Заслуга Блейка в том, что он освободил индивидуальный образ и от той, и от другой, но придал им ту ясность, когда у религии есть свобода поэзии, а у поэзии — верховная власть религии.

Истолкование мифологии
Блейка через
психоанализ Юнга

У Блейка не было настоящей интроверсии; у его так называемой интроверсии только одно значение — она касалась особенности и произвольного выбора созданных им мифов. Что означали бы для кого-нибудь другого божественные лица его вселенной, ведущие нескончаемые битвы в его длинных стихах?

Мифология Блейка обычно затрагивает проблему поэзии. Когда в поэзии отражаются мифы, предложенные ей традицией, она не автономна, в ней нет внутренней высшей власти. Она покорно иллюстрирует легенду, форма и смысл которой существует помимо нее. Если же это самостоятельное произведение, плод авторского воображения, то эти минутные явления совершенно не убедительны, и их истинный смысл понятен только поэту. Таким образом, даже если автономная поэзия и создает миф, то, в конечном счете, в ней все равно мифа нет.

На самом деле мир, в котором мы живем, не порождает новых мифов, а за мифами, появляющимися в поэзии, если они на представляют собой предмета веры, обнаруживается пустота: говорить об Энитхармон не значит открывать ее истину, это скорее означает признание того. что Энитхармон отсутствует в мире, куда ее тщетно зовет поэзия. Парадокс Блейка заключается в определении сути религии как сути поэзии и в признании, объясняющим бессилием, что сама по себе поэзия не может быть свободной и иметь объективную ценность. Иными словами, она в действительности не может быть одновременно поэзией и религией. Она означает отсутствие религии, которой должна была бы стать. Она — религия, подобная воспоминанию о любимом человеке, объясняющем невозможному понятие потери. Она, конечно, самовластна, но так, как самовластно желание, а не обладание вещью. Поэзия вправе заявлять о границах своих владений, но как только мы начинаем созерцать эти владения, мы тут

*То есть направленных на достижение материальной, зачастую совпадающей с целью индивида-эгоиста.

65

же понимаем, что речь идет о еле заметном обмане: это не владения, а, скорее, бессилие поэзии.

При возникновении поэзии оковы падают, и остается только бессильная свобода. Блейк говорил о Мильтоне, что тот, «как все поэты, принадлежал к партии демонов, сам об этом не зная». У религии, обладающей чистотой поэзии, и религии с требованиями поэзии не больше власти, чем у дьявола — чистой поэтической сути; хочет она того или нет, поэзия не может созидать, она разрушает и становится истинной, если бунтует. Мильтон, у которого рай забрал весь поэтический полет, черпал вдохновение в грехе и проклятии. Поэзия Блейка тоже хирела вдали от «невозможного». Его огромные стихотворения, где живут несуществующие призраки, не заполняют разум, а опустошают и разочаровывают его.

Они существуют, чтобы разочаровывать, поскольку сделаны из отрицания ею общих требований. В творческом порыве видения Блейка независимы: прихоти беспорядочного воображения оказывались соответствовать выгоде. Нельзя сказать, что Уризен и Лува бессмыслены. Лува — божество страсти, Уриэен — разума Эти мифические фигуры обязаны своим существованием отнюдь не логическому развитию заложенного в них смысла. И бесполезно рассматривать их вблизи. Методическое изучение этих фигур дает ключ к детальному анализу «психологии Блейка», но из-за него прежде всего теряется его собственная отличительная черта: порыв чувств, оживляющий эту особенность, не сводим к выражению логических сущностей, он сам не что иное, как прихоть, и логика сущностей ему безразлична. Бесполезно сводить изобретение Блейка к понятным фразам и общим меркам. В.П.Виткат пишет: «Четверка Зоа существует не только у Блейка. Они представляют сюжет, проходящий через всю литературу, но только Блейк видит их такими, как если бы они были на ранней стадии их мифологического состояния») [11]. Блейк сам объясняет смысл трех своих вымышленных созданий: Уризен, чье имя созвучно «горизонту» и «резону», — князь Света, он — Бог, «ужасный разрушитель, а не Спаситель». Лува, имя которого похоже на «Love», напоминает о любви, подобно имени греческого Эрота, — дитя огня, живое выражение страсти: «Его ноздри дышат жгучим пламенем, завитки его волос как лес, полный диких зверей, где сверкает бешеный львиный глаз, где разносится вой волка и льва, где орел прячет орленка на скалистом уступе над пропастью. Ею открытая грудь как звездное небо…» Лос, «Дух Прорицания» относится к Луве как Аполлон к Дионису; он достаточно прозрачно выражает могущество воображения. Только значение четвертого, Тхармаса, не лежит на поверх!» ста, однако В.П.Виткат, не задумываясь, дополняет три функции — ума, чувства и интуиции — четвертой: ощущением. Блейк, действительно, говорит, что четыре Зоа — «четыре вечных чувства человека»: в каждом из нас — четыре силы («four Mighty Ones»), Эти функции В.П.Витката фактически равны психологическим функциям К.Г.Юнга, их можно было бы считать фундаментальными, и мы могли бы их найти не только у Святого Августина, но и в египетской мифологии и даже… в «Трех мушкетерах» (которых на самом деле четверо) или в «Четырех Праведниках» Эдгара Уоллеса! [9]. Эти рассуждения не так безумны, как кажется, они обоснованы и разумны для того, кто видит их вовне, со стороны бесформенного чувства, которое хотел передать Блейк. Это чувство ощущается только в чрезмерности, где оно переходит обычные границы и больше ни от чего не зависит.

Мифопогическая эпопея Вильяма Блейка, острота его видения, ее необходимость, распространение и страдания, порождение ею миров, ее битвы между властвующими или бунтующими божествами как будто с самого начала служат объектом для психоанализа. Там нетрудно заметить влияние и рассудок отца, бурное восстание сына. Естественно было заняться поисками усилия, направленного на примирение противоположностей, желания успокоенности, дающего конечный смысл бесчинствам войны. Однако, основываясь на психоанализе, будь он фрейдовский или юнговский, найдем ли мы что-либо, кроме результатов психоанализа? Таким образом, попытка прояснить Блейка через теорию Юнга говорит нам больше о Юнге, чем о намерениях Блейка. Ни к «ему было бы обсуждать детально изложенные объяснения Исходная посылка не так уж абсурдна То, о чем идет речи. у великих поэтов-символистов

66

является борьбой богов, воплощающих функции души, а в конце — следующим за борьбой мгновением успокоенности, когда все страдающие божества, согласно иерархии всех функций, займут надлежащие им места. Но такая призрачная истина вызывает недоверие: мне кажется, что при этом анализ помещает неординарное произведение в рамки, его уничтожающие, и подменяет пробуждение тяжестью дремоты. Верный и спокойный ответ — в вечной гармонии, которой все-таки достиг Блейк, пусть даже через страдания, хотя для Юнга или для В.П.Витката в гармонии — окончании — путешествия больше смысла, чем в неспокойном пути.

Подобное сведение Блейка к миру Юнга допустимо, но не удовлетворяет до конца. Чтение Блейка, наоборот, оставляет надежду на невозможность сведения мира к узким рамкам, где все распределено заранее, где не существуют ни исследование, ни волнение, ни пробуждение, где мы должны идти по намеченной дороге, спать и смешивать наше дыхание с тиканием вселенских часов сна.

Свет, пролитый на Зло:
«Бракосочетание Рая и Ада»

Мечтательная беспорядочность фантастических произведений Блейка ничего не противопоставляет ясности, которую стремится окончательно навести психоанализ. Но из этого не следует, что мы должны уделять меньше внимания беспорядочности. Мадлен Казаиян пишет: «На протяжении этих возбужденных и запутанных повествований одни и те же персонажи умирают, воскресают, неоднократно рождаются в разных обстоятельствах. Лос и Энитхармон — дети Тхармаса и Эон, а Уризен — их сын; в другом месте он рожден от Вол; он уже не создатель мира, но только обустраивает его по законам разума. Позже, в «Иерусалиме», один мир будет считаться творением Элохима, а другой — Вечных; либо он будет исходить целиком от «всеобщего человека» [10].. В «Четверке Зоа» Уризен зовется Уртоной и становится призраком Лоса, в другом стихотворении — «Мильтон» — он играет ту же роль и отождествляется с Сатаной. Он — сумрачное чудовище дальнего света; после Севера, покрытого тенью и изморозью, в зависимости от уготованной ему символической судьбы перед ним открываются другие страны. Он был и чаще всего остается Иеговой из Библии, ревностным создателем религии Моисея, но вот в Иерусалиме к Иегове взывают как к богу прощения, и тогда — это особая милость, дарованная повсюду «агнцем» или Христом. В другом месте, где Блейк персонифицирует видение воображения, он называет его Иегова Элохим. Здесь невозможно дать исчерпывающую интерпретацию. Поэт как будто живет в кошмаре или в озарении…»*

* William Blake. Poemes choisis. Introduction. P. 76-77.

67

Хаос может быть путем к «возможному», поддающемуся определению, а если мы возвратимся к ранним произведениям, то он высветится в значении невозможного, то есть в значении поэтической жестокости, а не порядка и расчета. Хаос разума не может быть ответом на провидение вселенной, а, скорее, будет пробуждением в ночи, где ответом служит только поэзия, тревожная и раскованная.

В жизни и творчестве Блейка поражает его присутствие при всем, что есть в распоряжении мира. Гипотезе, согласно которой Блейк подходит под тип интраверта Юнга, противоречит то, что у Блейка обнаруживается все, чего бы ему ни хотелось: песни, детский смех, чувственные игры, жар и опьянение таверн. Ничто так не раздражало его, как законы нравственности, противостоящие утехам.

Вот если бы в церкви давали пивка
Да грели бы грешников у камелька [11].

Это простодушие целиком обнажает молодого бесхитростного поэта, открытого жизни. Творчество, отягощенное ужасом, началось с веселья «свирелей» (в тот момент, когда Блейк написал «счастливые песни, всегда вызывающие радость у детей»).

Эта радость возвещала самое странное бракосочетание, какое когда-либо возвещали «свирели».
Юношеское бесстрашие помогало поэту разрешать все противоречия: бракосочетание, которое он хотел отметить, было союзом Рая и Ада.

Мы обязаны обратить внимание на необычные фразы Вильяма Блейка. В них — важный исторический смысл: то, что они описывают, есть, в конечном счете, примирение человека со своим страданием, со своей смертью, с силой, сталкивающей его туда. Они по-особенному стоят выше просто поэтических фраз. Они с нужной точностью отражают неумолимый возврат к итогам человеческой судьбы. Позже Блейк, видимо, выражал свое волнение как-то растерянно и беспорядочно, но он достиг вершины охватившей его растерянности: с нее он видит движение, которое на всей своей протяженности, во всем своем объеме и со всей своей жестокостью увлекает нас к худшему и одновременно возносит нас к нетленному. Блейк ни в коей мере не был философом, однако сформулировал суть вещей с такими силой и точностью, которым мог бы позавидовать философ.

«Движение возникает из противоположностей. Влечение и Отвращение, Мысль и Действие, Любовь и Ненависть необходимы для бытия Человека.

Противоположность создают то, что верующие называют Добром и Злом. Добро пассивно и подчиняется Мысли. Зло активно и проистекает от Действия.
Добро — это Рай. Зло — это Ад…

68

Бог будет вечно казнить Человека за Действие…
Жизнь — это Действие и происходит от Тела, а Мысль привязана к Действию и служит ему оболочкой.
Действие — Вечный Восторг» [12].

Такова та необычная форма, которую приобрело «Бракосочетание Рая и Ада», предлагающее человеку не покончить с ужасами Зла и не отворачивать взгляд, а, наоборот, посмотреть на них пристально. В этих условиях не существовало никакой возможности передохнуть. Вечный Восторг в то же время и Вечное Пробуждение: Рай, может быть, только и делал, что тщетно отвергал Ад.

В жизни Блейка пробным камнем была радость чувств. Чувственность противопоставляет его примату мысли. Он осуждает законы нравственности во имя чувственности. Он пишет: «Гусеница оскверняет лучшие листья, священник оскверняет чистейшие радости». Его творчество призывает к чувственному счастью, к переполнению возбужденных тел. «Похоть козла — щедрость Божья» и далее «нагота женщины — творенье Божье». Тем не менее чувственность Вильяма Блейка не укладывается в рамки банального толкования, отрицающего действительную чувственность, видящего в ней лишь пользу для здоровья. Эта чувственность близка Действию, то есть Злу, которое сводит ее к ее же глубинному смыслу. Если нагота — творенье Божье, если похоть козла — Его щедрость, то в этом — истина, возвещаемая мудростью Ада. Блейк пишет:

Шлю жене я пожеланье
Дать мне то, что дарят шлюхи, —
Ясность в исполнении желанья [13].

В другом месте он точно выражает всплеск действия — жестокости, в котором ему представляется Зло. Вот стихотворение, где рассказывается сон:

Я храм увидел золотой, —
И оробел. Он был открыт,
И тьма народа перед ним
Молилась, плакала навзрыд.

Увидел я змею меж двух
Колонн, сверкавших белизной.
Сбив створки с петель золотых,
Она вползла в проем дверной.

В рубинах, перлах гладкий пол
Раскинулся, как жар горя.
А склизкая ползла, ползла
И доползла до алтаря.

69

На вино и хлеб святой
Изрыгнула яд змея.
Я вернулся в хлев свиной.
Меж свиней улегся я* [14].

Блейк наверняка осознавал значение этого стихотворения. Золотой храм, вероятно, тот, который стоит в «Саду Любви» [16] из «Песен Познания» и на фронтоне которого написано «Ты не должен».

Помимо чувственности и ощущения ужаса, ее сопровождающего, мысль Блейка познавала истину зла.

Он изобразил ее в виде Тигра — в стихотворении, ставшем классическим. Некоторые строчки противятся банальному толкованию. Никогда еще глаза не были так широко раскрыты перед светом злодейства:

Тигр, тигр, жгучий страх,
Ты горишь в ночных лесах.
Чей бессмертный взор, любя,
Создал страшного тебя?

Чей был молот, цепи чьи,
Чтоб скрепить мечты твои?
Кто взметнул твой быстрый взмах,
Ухватил смертельный страх?

В тот великий час, когда
Воззвала к звезде звезда,
В час, как небо все зажглось
Влажным блеском звездных слез, —

* Было бы сложно дать лучшее описание полового акта, чем через нарушение священного запрета. Стихотворение, следующее в сборнике сразу за вышеприведенным, разъясняет смысл данного высказывания:

Вора просил я персик украсть
Мне был молчаливый отказ.
Стройную даму просил я возлечь —
Но брызнули слезы из глаз.

Тут ангел вору
Моргнул, а гибкой
леди поклон
Отвесил с улыбкой

И овладел,
Между шуткой и делом
Дамой податливой,
Персиком спелым [15]

70

Он, создание любя,
Улыбнулся ль на тебя?
Тот же ль он тебя создал,
Кто рожденье агнцу дал? [17]

В пристальном взгляде Блейка мне видится не столько решимость, сколько страх. Мне кажется, что трудно заглянуть еще глубже в бездну, существующую в самом человеке, чем в следующем воплощении Зла:

Сердце людское — в груди Бессердечья;
Зависть имеет лицо человечье;
Ужас родится с людскою статью;
Тайна рядится в людское платье.

Платье людское подобно железу,
Стать человечья — пламени горна,
Лик человечий — запечатанной печи,
А сердце людское — что голодное горло!* [18]

Блейк и Французская революция

Подобный всплеск не раскрывает тайну, в нем заключенную. Никто не смог бы ее прояснить. Если разбираться в чувствах, ее составляющих, они ускользают. Мы стоим перед неразрешимым противоречием. Смысл утвержденного Зла есть утверждение свободы, но свобода Зла и есть ее отрицание. Если нам непонятно это противоречие, как же оно было понятно Вильяму Блейку? Бунтующий Блейк называл Революцию властью народа. При этом он восхвалял слепое буйство силы (тогда это ослепление казалось ему похожим на тот

* Заглавие этих двух строф — «По образу и подобию» («A Divine Image»). Первая составлена на основе другого отрывка, сильно отличающегося от нее по смыслу (используется прием, напоминающий «Стихотворения» Лотреамона, но если Лотреамон исходил из строк других авторов, то Блейк из своих собственных):

И наше сердце у Добра
И наш — смиренный взгляд,
И в нашем образе — Любовь,
Мир — наш нательный плат [19]

Эти стихи относятся к циклу «Песен Невинности», предшествующему «Песням Познания» (1794). Для Блейка объединение двух стихотворений в 1794 году означало «два противоположных состояния человеческой души».

71

всплеск, на который указывает божественное). В «Пословицах Ада» говорится: «Свирепость льва — мудрость Божья». И там же: «Львиный рык, волчий вой, ярость бури и жало клинка суть частицы вечности, слишком великой для глаза людского»*.

«Львиный рык» пробуждает чувство «невозможного»: никто не может дать ему объяснение, доступное человеческому разуму. Такой, какой он есть, он может разбудить нас, но как только нас разбудили, нужно расстаться с мыслью об отдыхе. С этого момента становится неважным нагромождение событий; пытаясь из-под него выбраться, мы переходим от пробужденного нагромождения к спящему логическому объяснению. Но для Блейка (который «слишком велик для глаза людского», — однако что означает «Бог» в сознании Блейка, если не пробуждение чувства невозможного) это как раз то, что не позволяет свести его к общим меркам возможного. Не имеет значения, говорим ли мы о льве, волке или тигре, — все дикие звери, в которых Блейк видел «элементы вечности», возвещают то, что пробуждает, что сокрыто убаюкивающим движением поэтического языка (который дает неразрешимому видимость решения, а жестокой правде — ширму, ее прячущую). Короче говоря, комментарий, который не ограничивается тем, что разъясняет, что комментарий не нужен и невозможен, удаляет от нас саму истину, тогда как сам по себе он к ней приближается, то есть ставит ширму, рассеивающую ее свет. (То, что я говорю — еще одно препятствие, которое необходимо устранить, если нужно что-либо увидеть**.)

Стихи, опубликованные Блейком в 1794 году, например «Тигр», отражают его реакцию на Террор. «По образу и подобию» написано во время, когда летели головы. Отрывок из «Евро-пы» (написанный в том же году), в котором божество страсти по имени Орк, составляющее единое целое с Лувой и воплощающее

* Из «Бракосочетания Рая и Ада». См .: W. Blake. Poetry and Prose. P. 181-191.

** Жан Валь [20] в замечательных заметках о Вильяме Блейке пишет по поводу «Тигра» (Poi’sie, Pense’e, Perception. Calmann-Le’vy. 1948. P.218): «Тиф — божественная искра, необузданная индивидуальность, окруженная чащей сплетенных добра и зла. Но должны ли мы из-за нашего представления об этой красоте ужасного принимать Зло как оно есть, не изменяя его? А если изменение возможно, то где его искать и как осуществить? На этот вопрос отвечают последние строки. Сама эта искра есть отблеск потока света, отблеск божественной доброты. В ужасных вещах есть не только красота, но и некое благо». Во фразе Валя отблеск не очень яркий. Последние строки говорят сами за себя: «Тигр, тигр. жгучий страх — Ты горишь в ночных лесах — Чей бессмертный взор, любя — Создал страшного тебя?». А дальше на стр. 19-21 Жан Валь сам дает понять, что можно оспорить правильность комментариев: он говорит об «умственном анализе — не-блейковском искусстве, даже проклятом Блейком». В Одной из своих статей он делает вывод («William Blake paien chre’tien et mystique». В кн.: in William Blake, 1757-1827. Catalogue de l’Exposition Blake a la Galerie Drouin, 1947): «Эти эманации гасят огни и одновременно обнимают друг друга, не спрашивая, как кого зовут». Блейк сам сказал: «Тигры гнева мудрее лошадей поученья». («Бракосочетания Рая и Ада». В кн.: W. Blake. Poetry and Prose. P. 184).

72

революцию, появляется в мечущемся пламени, — прямое напоминание о Терроре:

На виноградники Франции, тут же запламеневшие кровью,
громом, огнем.

Солнце в огне, в крови!
Ужас стоит кругом!
Золотые колесницы прокатились на красных колесах
по красной крови.
Гневный Лев ударил хвостом по земле!
Тигр выкрался из тумана, ища добычу! [21]

В этой смертельной карусели и отблесках нет ничего, что нельзя выразить прозаическим языком. Здесь — ярчайшие штампы. Поэзия избегает самого ужасного, что появляется при нервной депрессии. Тем не менее поэзия — поэтическое видение — не подчиняется общим рамкам. Впрочем, революционная идея Блейка противопоставляла любовь — ненависти, Свободу — Праву и Долгу: он не придавал ей черты Уризен — символа Разума и Власти и выражения отсутствия любви. Все это не ведет к некоему единому отношению, но предполагает поэтический беспорядок. Если Революция действует согласно закону Разума, она удаляется от беспорядка, но одновременно она удаляет от себя нелепую, провоцирующую наивность, наполненную шумными контрастами, возвещаемую персонажем Блейка.

Никак нельзя сделать так, что в тот момент, когда история упорядочивает человечество, подобные волнения, несмотря на их бесконечный смысл, значили бы больше, чем некий блуждающий свет, внешний по отношению к действительным движениям. Но такой свет через наивные противоречия на мгновение высвечивает эти движения в глубине времен. Он не соответствовал бы ничему в окружающем мутном пространстве, если бы, не будучи революционным, не обладал бы мимолетностью молнии, но все равно он не смог бы все время пребывать в этом качестве, свойственном революции, изменяющей мир. Сводит ли подобная необходимая оговорка на нет тот смысл, о котором я говорил? Он, конечно, скрыт, но, если это смысл Блейка, он — смысл человека, отвергающего навязанные ему рамки. С течением времени разве не сможет человек вновь обрести время молнии, движение свободы, которое превыше несчастья? Говоря наедине с собой — в мире красноречия, где логика сводит все к приказу — на языке Библии и Вед. Вильям Блейк свел на одно мгновение жизнь к изначальному действию: так, истина Зла, которая по сути есть отказ от рабского отношения, является его истиной. Блейк — один из нас, тот, кто пост в таверне и смеется вместе с детьми, его никогда нельзя назвать «несчастным господином», наби-

73

тым моралью и разумом, бездеятельным, осторожным, скупым, постепенно подчиняющимся скучной логике.

Человек морали осуждает деятельность, которой ему не хватает. Человечество вынуждено, бесспорно, с ним согласиться, иначе откуда у него взялась бы жизнестойкость, если бы оно не осуждало энергетические чрезмерности, ему мешающие; другими словами, если бы все, кому не хватает энергии, не старались бы образумить тех, у кого ее в избытке. Однако необходимость идти в ногу в конечном счете ведет к возврату к наивности. Чудесное безразличие и детскость Блейка, его непринужденность в «невозможном», тревога, не затрагивающая отвагу — все в нем — проявление более наивных возрастных периодов; все отмечено возвратом к утерянной простоте. На нем печать парадоксального христианства, он один соединил двумя руками за противоположные концы хоровод всех времен. Все в нем сжималось перед необходимостью, присущей руководству рабочей деятельностью завода. Он не мог ответить бесстрастному лицу, оживленному только удовольствием от дисциплины. Этот мудрец, чья мудрость граничила с безумием, кого не отвращала работа, определяющая его свободу, не уходил в тень как те, что «понимают», сгибаются и отказываются от победы. Его энергия во время работы не шла на уступки. Его сочинения кружатся в вихре праздника, придающего смысл выраженным чувствам, смысл, заложенный в неистовом смехе и свободе. Этот человек никогда не поджимал губы. Ужас его мифологических стихотворений нужен для того, чтобы освобождать, а не опошлять; он открыт навстречу великому движению вселенной. Он взывает к энергии, а никак не к подавленности. В неподражаемом стихотворении (посвященном Клопштоку, которого он презирал, где он говорит о себе в третьем лице) он дал точное описание неуместной свободы, питающейся за счет энергии, приток которой свойственен любому возрасту:

Клопшток Англию хулил как хотел,
Но тут как раз Вильям Блейк подоспел
Ибо Не Породивший Сына отец
Рыгнул и раскашлялся под конец;
Священная затрепетала семейка
От заклятья, разбудившего Британского Блейка.
Вильям Блейк восседал орлом
В окрестностях Лондона, под топольком.
Не усидев на насиженном месте —
Куча осталась на этом месте, —
Трижды он обернулся на месте,
Чго было началом священной мести
Кровью налилась при виде этого Луна,
Звезды повалились… [22]

 

Комментарии :

Основу главы составила статья «Вильям Блейк, или Истина Зла», появившаяся в «Критик» (№ 28, сентябрь 1948, № 30. ноябрь 1948) как отклик на книгу английского ученого В.П.Витката «Блейк. Психологическое исследование» (1946). Кроме того, в примечаниях Батая частично воспроизведен текст его рецензии на монографию М.Вильсон «Жизнь Вильяма Блейка» (1948); публикация в «Критик» (№ 34. март 1949), которая включала эту рецензию и отзыв о работе Дж.Дэвиса «Теология Вильяма Блейка» (Оксфорд. 1946), была озаглавлена «Теология и безумие Вильяма Блейка».

Кроме лирики, хорошо известной русскому читателю, Батай привлекает к анализу сложнейшие мифологические поэмы Блейка: «Бракосочетание Рая и Ала», «Четверка Зоа». «Мильтон», «Иерусалим»; все они принадлежат к циклу так называв мых «пророческих книг». Имена основных персонажей блейковской мифологии, сим волизирующих четыре различных начала (Уризен, Лува, Лос, Тхармас), и их женски Эманации разъясняются у Батая достаточно подробно. Из персонажей реальных важнейшее место в философском сознании Блейка занимал Джон Мильтон (1608-1674); иллюстрации к его «Потерянному раю» — одна из центральных работ Блейка-художника.

Блейковские тексты Батай цитирует по-французски, частью в переводах М.-Л.Казамян, а частью в собственных. Русские переводы в большинстве случаев даются по кн.: Блейк У. Избранные стихи. Сборник. Сост.А.М.Зверев. — На англ. и русск. яз. — М.,1982 (см. там же содержательные комментарии А.Зверева). Два стихотворения переведены С.А.Бунтманом специально для настоящего издания.

1. Форд, Джон (1586 — после 1639) — английский драматург. Его пьесы — «Нельзя ее развратной назвать», «Разбитое сердце», «Жертва любви» и др. — посвящены главным образом роковой силе чувственных страстей и отличаются психологической напряженностью действия и жизненностью сюжетов.

2. Bopдcвopm и Кольридж отдавали ему должное, но с известными оговорками… — Вильям Вордсворт (1770-1834) и Сэмюзл Тейлор Кольридж (1772-1850) — английские поэты-романтики, представители «озерной школы». Подобно большинству поэтов-современников, в своих теоретико-литературных и критических работах они о Блейке не упоминали. Беглая оценка его творчества содержится в двух письмах Кольриджа — от 6 и 12 февраля 1818 г. (см. в кн.: Samuel Taylor Coleridge. Collected Letters. Ed. Eari Leslie Griggs. — In 6 то !. -V.IV. Oxford , 1959. P.833-834, 836-838). Что же касается Вордсворта, то информацию о его отношении к Блейку можно почерпнуть прежде всего у Генри Крэбба Робинсона (1775-1867; журналист, барристер, педагог), чьи дневники и литературные воспоминания неоднократно переиздавались в XIX-XX вв. в Англии и США. Наиболее значимое свидетельство датировано 24 мая 1812г.: «Я прочитал Вордсворту несколько стихотворений Блейка; некоторые из них доставили ему удовольствие, и он счел, что у Блейка элементов поэзии в тысячу раз больше, нежели у Байрона или Скотта…» ( Цит . по : The Diary of Henry Crabb Robinson. An Abrigement. Ed. with an Introduction by Derek Hudson. — London ;N.Y; Toronto , 1967. P. 20). А в декабре 1826 г. Робинсон писал о том, что у знатоков нет сомнений в истинности поэтического и художнического гения Блейка: «Вордсворту и Лэму нравятся его стихи, Эдерсам — его рисунки» (Op.cit.P.86). Однако, как явствует из других источников, Вордсворт — во всяком случае в старости — разделял распространенное мнение о «безумии» блейковского дарования. Сам же Робинсон, попытавшись добросовестно передать услышанные им монологи Блейка, в которых изложение философских идей сливалось с пересказами фантастических видений, резюмировал свои впечатления следующим образом: «Кем мне назвать Блейка — художником, гением, мистиком или безумцем? Вероятно, он — все вместе».

3. Как Флаксман уехал в Италию .. Нервический Ужас. — Отрывок из стихотворения «Будь славен, создатель Земли и Небес…», которое Блейк посвятил своему «дражайшему другу» художнику Джону Флаксману; перевод с английского С.А.Бунтмана. Стихотворение было приложено к письму, отправленному 12 сентября 1800 г. (см.в кн.: The Poetry and Prose of William Blake. Ed. by David V.Erdman. Commentary by Harold Bloom. — Fourth Printing, with Revisions. — New York , 1976. P.680-681). Кроме Флаксмана, упомянуты еще двое близких друзей Блейка — известный гравер Генри Фюэели (1741 -1825) и меценат Вильям Хейли.

4. Юнг, Карл Густав (1875-1961) — швейцарский психолог и психиатр, основоположник «аналитической психологии», автор трудов «Метаморфозы и символы либидо» (1912), «Психологические типы» (1921) и др. В зависимости от общей установки сознания, направленного либо на внешний, либо на внутренний мир. Юнг выделял два универсальных типа характеров — экстравертивный и интровертивный. Членение на специальные типы производилось с учетом доминирующей психической функции; функций у Юнга четыре; мышление, чувство, интуиция, ощущение. Книга Витката представляет собой опыт рассмотрения поэзии Блейка — ив первую очередь его образной системы — с позиций юнговской психологии типов.

5. «… интровертированная интуиция~ достоинство вещей или объектов: — Отрывок из Юнга дан нами по кн.: Юнг К.Г. Психологические типы. М., 1992. С.90. Перевод с немецкого Е.И.Рузера (1924).

6. Здесь Батай обращается к первоисточнику и вводит более пространную цитату, чем у Витката. Ср.: Witwtt W.P. Blake.P.24.

7. «Поэзия должна создаваться всеми. А не одним». — Цитата из «Стихотворений» Лотреамона (Oeuvres completes.?.285). О книге и авторе см. примеч.2 на с.147- 148.

8. «Четверка Зоа мифологического состояния». — См.: Witcutt W.P. Blake. Р.31. Далее Виткат пишет: «Три Мушкетера Дюма — четыре с д’Артаньяном — это Четверка Зоа, как и Четверо Праведников Эдгара Уоллеса… Шарлотту Бронтэ постоянно преследовали те же четыре фигуры».

9. Уоллес, Эдгар (1875-1932) — английский прозаик, драматург, журналист. Заявил о себе романом «Четверо Праведников» (1905). Писал легко и был чрезвычайно плодовит: оставил 170 книг, построенных в основном на захватывающей интриге, а также множество статей, пьес, песен.

10. «всеобщий Человек» — речь идет об Альбионе, символе человечества у Блейка.

11. Вот если бы~у камелька… — Перевод В.Л.Топорова (Блейк У. Избранные стихи. С.525).

12. Движение возникает из противоположностей
Действие — Вечный Восторг. — Перевод А.Я.Сергеева (То же. С.353).

13. Шлю жене я пожеланье
В исполнении желанья. — Перевод С.А.Бунтмана.

14. Я храм увидел золотой
Меж свиней улегся я. — Стихотворение из «Манускрипта Россетти», при жизни Блейка не публиковалось. Перевод В.А.Потаповой (Блейк У. Избранные стихи. С.528-529).

15. Вора просил я ~ Персиком спелым. — Из «Манускрипта Россетти», перевод В.А.Потаповой (То же. С.213).

16. В стихотворении «Сад Любви» Храм ассоциируется с Познанием, догмой, запретом; Сад Любви, некогда цветущий, а теперь обращенный в кладбище, — с утраченным раем Неведения:

Я увидел в Саду Любви,
На зеленой лужайке, — там,
Где, бывало, резвился я, —
Посредине стоящий Храм.

Я увидел затворы его,
«Ты не должен!» — прочел на вратах.
И взглянул я на Сад Любви,
Что всегда утопал в цветах.

Но, вместо душистых цветов,
Мне предстали надгробья, ограды
И священники в черном, вязавшие терном
Желанья мои и отрады.

(То же. С.524-525; пер. В.А.Потаповой).

17. Тигр, тигр, жгучий страх ~Kmo рожденье агнцу дал? — Первая, четвертая и пятая строфы стихотворения «Тигр». Мы даем их в переводе К.Д.Бальмонта (То же. С.522).

18. Сердце людское ~ что голодное горло! — Цитируется стихотворение «По образу и подобию» («A Divine Image»), включенное в цикл «Песни Познания». Перевод В.А.Потаповой (Блейк У. Стихи. М.,1978. С.133).

19. Я наше сердце •~ плат. — Третья строфа стихотворения «По образу и подобию» ( «The Divine Image») из цикла «Песни Неведения». Перевод В-Л.Топорова (Блейк У. Избранные стихи. С. 125).

20. Валь, Жан (Wahl; 1888-1974) — философ и поэт; по оценке современников, «одна из самых замечательных и своеобразных фигур во французской философии XX века». Внес обширный вклад в разработку категорий ценности и свободы, сознания и истины, существования и конкретного; как приверженец «конкретного» примыкал к критикам гегелевской системы. Среди наиболее значительных трудов Валя — «Несчастье сознания в философии Гегеля» (1928), книга, давшая новое направление гегельянским штудиям; «К конкретному» (1932); «Человеческое существование и трансцендентальность» (1944); «Поэзия, мысль, восприятие» (1948); «Философия существования» (1954); «Трактат о метафизике» (1964).

21. На виноградники Франции ища до6ычу — отрывок из поэмы «Европа»; перевод В.Л.Топорова {.Блейк У. Избранные стихи. С.487).

22. Клопшток Англию хулил как хотел~Звезды повалились…. — Цитируется стихотворение из «Манускрипта Россетти»; перевод В.Л.Топорова (То же. С.265). Клопшток, Фридрих Готлиб (1724-1803) — известный немецкий поэт, автор четырехтомной религиозной поэмы «Месснада». Критиковал англичан за «грубость стиха», унаследованную, по его мнению, от Дж. Свифта.// https://www.gumer.info/bogoslov_Buks/Philos/batai/04.php

*************************************************

ПРИЛОЖЕНИЕ

Спокойствие метафизика