Марина Кудимова. «Сверхзадача поэзии — не в соответствии миру, но в победе над ним» . Интервью. Стихотворения разных лет

Марина Кудимова: «Сверхзадача поэзии — не в соответствии миру, но в победе над ним». Интервью

Марина Кудимова — поэт, прозаик, эссеист, историк литературы, культуролог. Родилась в Тамбове. Начала печататься в 1969 году. Автор книг стихов «Перечень причин» (1982), «Чуть что» (1987), «Область» (1989), «Арысь-поле» (1990), «Черёд» (2011), «Целый Божий день» (2011), «Голубятня» (2013), «Душа-левша» (2014), «Держидерево» (2017) и книги прозы «Бустрофедон» (2017). Лауреат премий им. Маяковского (1982), журнала «Новый мир» (2000), Антона Дельвига (2010), «Венец» (2011), Бунинской (2012), Бориса Корнилова (2013), «Писатель XXI века» (2015), Лермонтовской (2015), Волошинской (2018).

 

 

Алексей Чипига поэт, эссеист. Родился в 1986 году. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького, живёт в Таганроге. Стихи публиковались в журналах «Воздух», «TextOnly», «Пролог», «Новая реальность», на сайте «Полутона», эссе и критические статьи — в журнале «Лиterraтура», на сайте «Арт-Бухта» и др. В 2015 г. вышла книга стихов «С видом на утро», в 2017-м — «Кто-то небо приводит в окно».


Марина Кудимова: «Сверхзадача поэзии — не в соответствии миру, но в победе над ним»

Марина Кудимова — поэт и публицист, в стихах и прозе которой явственна связь народного, общего — и сердца одинокого, мудрого этим одиночеством. На этой развилке сложный и богатый язык выбирает стоять до последнего, подбадривая и утоляя жажду меткого слова. Алексей Чипига побеседовал с Мариной Владимировной для Textura о языке, о самозванстве в российской истории и о некрасовской традиции в русской поэзии.

 

А. Ч.: В ваших стихах явственно различима нота несовпадения с миром, примеривания на себя различных ситуаций, ни одна из которых не соответствует человеку. Вы пишете: «никогда не умела одеться по погоде».  Очереди, вокзалы очень часты у вас. А когда человек совпадает с самим собой? Можно ли такую гармонию найти в несоответствии с миром?

М. К.: Для того, кто оперирует воображением, совершенно естественно «не совпадать» с миром. Ещё Сенека сказал: «вымышленное тревожит сильнее». Поэзия — благой вымысел, во всяком случае, призвана быть таким, и её инструментарий изначально гармоничен, прежде всего, за счёт метра и ритма. Мир во зле лежит, а поэзия противостоит злу, пытаясь пробудить «чувства добрые» и преобразить мир и человека в нём, что получается у неё, надо признать, тем реже и хуже, чем далее она отступает от сверхзадачи. Человек совпадает с собой, когда ему удается примирить метафизику и диалектику — сверхчувственное и умопостигаемое. Тогда несоответствие сглаживается и переходит в разряд соответствий, зачастую не определимых никакими средствами познания, кроме поэтических. Об этом мучительно размышлял Велимир Хлебников:

 

Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо.

 

Конечно, это «лицо» —  лик Божий. Никакой гармонии вне этого постижения нет и быть не может. Сверхзадача поэзии состоит не в соответствии миру, но в победе над ним — пусть локальной и сиюминутной. Поэт — подвид юродивого. По-своему, как любой отказ от стереотипа, не наносящий прямого вреда другому, юродство гармонично. Но надо учитывать, что поэзия балансирует на грани религии и магии, от которой произошла, и выбор между тем и другим неизбежно ведёт к отказу от поэзии — или от веры. Вследствие этого разлома жизнь большинства поэтов так трагична. В стихотворении всегда присутствует некая загадка. Загадки редко просят загадать, чаще предложение исходит от знающего разгадку. Но, в отличие от фольклорного иносказания, поэт ответа не знает, изобретая его, модифицируя или окончательно теряя в процессе сочинения. Если стихи слагаются ради премии или участия в очередном семинаре, фесте и т.п., говорить не о чем.

 

А. Ч.: У вас есть стихотворение, которое говорит об историческом пути России, отталкиваясь от образа самозванца. В связи с этим вспоминаю, как наша учительница истории говорила, что такое явление, как самозванство, было только в истории нашей страны. Что вы думаете по этому поводу? Действительно ли Россия — «невеста вечного доверия», по выражению Пригова, и как с этим быть?

М. К.: Самозванство не является специфическим феноменом русской истории, по крайней мере, до ХVII века. Некто Андриск в 150 году до н.э объявил себя Филиппом, сыном последнего царя Македонии. Завоевал Фессалию и Карфаген, ни много ни мало. Целых два самозванца выдавали себя за Себастьяна, короля Португалии. Кто такая Лже-Маргарет, мнимая королева шотландцев, вообще неизвестно. Примеров можно привести ещё довольно много. Другое дело, что русская история, часто запаздывая по времени за европейской — поди успей на таких пространствах, — навёрстывает потом вдесятеро. Мы помним двух Лжедмитриев. Но историк О.Г. Усенко составил целый «реестр» русских самозванцев. В XVIII веке таких отчаянных голов было 118, но это цифры не окончательные. Усенко пишет, что, например, имя Петра III «похитили» 23 человека. А мы знаем только Пугачёва. Даже Иваном Грозным кто-то представлялся.

Русское самозванство носило характер сугубо монархический, было связано прежде всего с притязаниями на престол. Княжна Тараканова выдавала себя не за абы кого, а за дочь Елизаветы Петровны. Этот феномен говорит о характере или модели русской истории больше, чем даже казни и отречения августейших особ. Кому сегодня интересны фальшивые дипломы или диссертации? Конечно, если аферист представляется хирургом или пилотом, он подвергает опасности жизни людей. Но в целом подобные авантюры носят локальный характер и затеваются ради денег.

Что касается «доверчивости» нашего народа, то я не обманываюсь подобными утешениями. Доверчивость — понятие не коллективное. Но русское коллективное бессознательное хранит образ византийской государственности, части священной истории, наступившей после пришествия Христа. И замыленный слоган: «Царь хороший — бояре плохие» работает до сих пор именно поэтому. Фраза — не прямая цитата, но сконтаминирована из двух трагедий — «Царя Феодора Иоанновича»  А.К. Толстого и «Бориса Годунова» А.С. Пушкина. Обе описывают боярскую смуту — одна её зачатки, другая — ужасное продолжение. Никакой «доверчивости» ни там, ни там народ не проявляет. Приспособляемость — да. Но народ — субстанция, призванная природой и Богом к выживанию в любых условиях.

Пресловутое противопоставление царя, незыблемой власти, власти временной вызвано не доверием, а упованием. И, как бы в наших «просвещенных» глазах ни были тщетны или комичны такие упования, они от этого не исчезают. На определённых исторических виражах надежда превосходит по вектору любовь. История нашими руками нащупывает пути возвращения в органическую, искусственно прерванную фазу. Не думаю, что это последний цикл, но поиск налицо.

Вот Пушкин пишет: «Отелло от природы не ревнив — напротив: он доверчив». В этом проявляется вся личная трагедия Пушкина. Пригов говорит в своём концепте не о народе, а о стране. Но той страны как государственного образования давно не существует. Народ же наш как раз инстинктивно не доверяет никакой власти ниже самодержавной, поэтому и раскупает соль, спички и гречку при любой ситуации, не дающей внятной проекции ближайшего будущего.

 

А. Ч.: Исторические переклички, отголоски прошлого очень важны для вас не только в стихах, но и в публицистике, в заметках в социальных сетях. Ищете ли вы в истории тех, кто, подобно вашему лирическому «я», не мог совпасть с временем и местом? И вообще, что значит для вас история?

М. К.: Знаете, я так и не докопалась до разгадки «лирического «я» Что это за фрукт и с чем его едят? Какова дистанция между мной как образом и подобием и тем, что выходит из-под моего пера (клавиатуры)? Какова дистанция между нами и надо ли её сокращать или, напротив, увеличивать? Поэты, как известно, суицидальны. Кончает с собой измученный, запутавшийся человек или его «лирическое «я»? Не проще ли бросить писать и заняться чем-нибудь более продуктивным? Но почему тогда все попытки самоубийства совершаются именно в дни творческих кризисов? В общем, по-прежнему, так же, как в юности, я пребываю в наивной уверенности, что то, что я пишу, и есть моё истинное (робко приближающееся к истинному) Я. В этом вечном соревновании Ахилла с черепахой и заключается тайна творчества, но победителей на этой дистанции заведомо нет.

Что касается истории, то она имеет множество аспектов. Это и наука, и действительность в её совокупности, и сакральный континуум. Я никогда не скрывала, что историческая Россия для меня обрывается в известный октябрьский день «Над морем чёрным и глухим», как в стихотворении Мандельштама. И что так называемое «прошлое» имеет для меня значение несопоставимо более важное, чем так называемое «настоящее». Рассуждать о какой-то «идеализации» глупо. Бессмысленно рассуждать о том, что чья-то мать лучше ещё чьей-то. Не лучше и не хуже — просто разные матери.

«Слепить» единую историю из двух разных, как сейчас некоторые пытаются из самых лучших побуждений, невозможно. Если и выйдет, то криво и нежизнеспособно, поскольку история — не перечень ошибок или удач, но единство — или размежевание с Промыслом Божиим, с духовным назначением того или другого народа и общества. В рассказе Гайдара «Голубая чашка» в семье возникает ссора из-за разбитого сосуда, а в итоге выясняется, что кокнули чашку «серые злые мыши». Но склеить её никто не пробует, просто близкие люди примиряются друг с другом. Не были бы близки душами — так и коснели бы в ссоре и обиде. В этой аллегории кроются все мои «несовпадения». Я не имею иллюзий относительно восстановления разбитой чашки. И моя история — это, скорее, археология, даже палеонтология. У кого что болит, тот про то и говорит. У меня «прошлое болит», как в старом стихотворении Вознесенского. Настоящее я переживаю с интересом или недоумением, будущего не знаю.

 

А. Ч.: В ваших текстах видна любовь к меткому народному слову, язвительному и по-своему ласковому, есть слова, о которых я узнаю впервые. Откуда это в вас? Вы как-то говорили, что изучаете интернетовский сленг. Вы можете сказать, что современный язык наследует тому, что вы слышали когда-то? И в целом, язык диктует человеку или человек языку?

М. К.: Я несколько раз иронически писала об известном высказывании И. Бродского о том, что поэт — «средство или инструмент языка». Это всё равно что сказать: плотник — инструмент топора. Но одним топором колют дрова, другим воздвигают дом или храм, третьим — очищают участок от зарослей кустарника. Один и тот же инструмент для разных целей не подходит. Вы спрашиваете, откуда у меня такой интерес к языку? Я — филолог и больше всего на свете люблю слова. Собиралась заниматься сравнительным языкознанием. Конечно, язык — инструмент, но инструмент тонкой настройки. Только неумеха и невежда может думать, что тот же топор — грубое и примитивное изделие. Там множество нюансов: и угол заточки, и длина топорища, и марка стали, и форма лезвия. Да и видов топоров десятки. Индейский томагавк — тоже топор. И пусть мои «топорные» аллюзии вызовут насмешку. Это будет означать, что метафора зацепила. Самое сложное в нынешней литературной ситуации — именно зацепить, заставить себя прочесть. Ради достижения этой цели применяются отчаянные методы. Я наблюдаю с огромной горечью обеднение языка не просто обыденного, для общения, но языка литературы. Он уже мало отличается от языка блогеров или маркетологов. Спорят литераторы сегодня о чем угодно — о преимуществах верлибра перед регулярным стихосложением, о безумном, вышедшем из берегов книгопечатании, которое одному вирусу под силу умерить, о премиях и фестивалях — только не о языке. А важнее языка критерия литературной оценки нет! Просто — нет, и всё!

Да, мне интересен любой сленг, любое арго. Но здесь имеет значение принцип отбора. Собственно, литература и состоит в естественном — или противоестественном — отборе лексического и сочетании его с фонетическим рядом. Что останется в языке? То, что станет фактом литературы — и поэзии прежде всего. Мне интересно писать ВСЕМ языком, а не его отдельными сегментами. Именно такой принцип универсальности на строгой отборочной основе исповедовал Пушкин, создавший наш литературный язык. Откуда это взялось у меня? Оттуда же, откуда и у Пушкина: из множества социальных и культурных сред, с которыми приходилось иметь дело. Аристократ Пушкин не был первым — до него «язык улицы» запустил в гениальные басни И.А. Крылов. Он заимствовал их у Лафонтена? Да, но они стали фактом русской литературы и до сих пор активно цитируются. Пушкин лишь довёл эти сочетания до немыслимого совершенства. Все, кто пытался «диктовать» языку, потерпели поражение — от футуристов до концептуалистов. Условное «дыр, бул, щыл» — любая искусственная языковая конструкция — не имела и не имеет никаких шансов занять в русском культурном коде место «Зимнего утра», «Бородина» или «Жди меня». Вот «лётчик» Хлебникова органично вошел в лексический состав. Трудно даже представить, что такого слова не существовало. И слово «робот» придумал и запустил славянин — чех Чапек.

Самый большой комплимент, который вы произнесли, должно быть, сами того не желая, это что некоторые слова услышали от меня впервые. А ведь я, за немногими исключениями, не создаю «неологизмов» и не ставлю такой задачи. Я просто пишу по-русски. Это один из самых морфологически безбрежных языков мира. Самых «любопытных» языков, всасывающих и перерабатывающих тысячи новых слов. Потому я так внимательна к варварским наречиям «зуммеров», «бумеров» и других лингвистических меньшинств. Для лингвиста нет неважного или неприемлемого — все служит делу развития и сохранения родного языка. Но нельзя игнорировать и особенности времени, в котором живёшь. Как написал в 1958 г. почти забытый поэт Николай Шатров:

 

 Я пишу на варварском наречье
(У России вырвали язык!)
Царственно себе противоречу
По примеру всех земных владык.

О, потомки! Полюбуйтесь, груб как
Ужас, миновавший ваши рты.
Этот окровавленный обрубок —
Громкое мычанье немоты!

 

А. Ч.: В ваших стихах, несмотря на то, что речь зачастую идёт от первого лица, слышна интонация посредника, эдакой соседки с лестничной площадки, которая может утешить или, что называется, спустить с небес на землю, при этом принимая на себя груз «совокупного страданья».  Может быть, далёкий аналог, но на ум приходит «Василий Тёркин», некрасовская традиция. Как вы видите, способна ли поэзия в сегодняшнем мире играть роль такой посредницы? Что нужно, чтобы её слово повело за собой?

М. К.: Культура давно стала кастовой, разделившись по социал-дарвинистскому принципу. Литературы это касается в первую очередь, поскольку, в отличие от других искусств, она более доступна. 95% населения России никогда не были в Большом театре. В Третьяковке бывало немногим больше. На выставках Дали или Пикассо ещё меньше (что по-своему благотворно). Распределение культурных благ всегда было неравномерным. Пользование вербальными и визуальными искусствами до поры, пока не возобладала «борьба с пиратством», — а на самом деле отсечение от культуры большинства людей ради коммерческого успеха — восполнялись радио и телевидением, затем торрентами и другими интернет-протоколами. Все слушали по радио записи спектаклей МХАТ и смотрели очень неплохое, как теперь очевидно, кино. Но интернет не взял на себя культурную функцию, предпочтя информационную и став всемирным сплетником и болтуном.

Книга в СССР какое-то время была каждому по карману. Другой вопрос, что выбор ограничивался цензурно-идеологическими барьерами, а в результате наступил тотальный книжный дефицит. Но антология классиков имелась почти в каждом самом бедном доме. Наш знаменитый литературоцентризм происходит не только от ментальной склонности к словесному самовыражению, но и вследствие политических и экономических перекосов, за что адептов экстенсивности можно только благодарить. Это я всё клоню к тому, что «интонация посредника», о которой Вы сказали, если и возникла, то не просто так. Когда Ахматова писала: «Я была тогда с моим народом», — в этом явственны высокомерные нотки. Ей вообще нравилось «королевиться». Я могу сказать то же самое уже с полным и неотъемлемым основанием. Я и есть та соседка, у которой можно одолжить соли. И я в свою очередь могу по-соседски попросить помощи у кого угодно. Кстати, никогда не встречала отказа. К сожалению, к стихам это имеет отношение исчезающе малое. Я написала много (куда больше, чем следовало) и всегда стремилась к максимальному разнообразию высказывания — и по языку, и по форме. Вам, наверное, просто под руку попалось что-нибудь «тёркинско-некрасовское».

Но, во-первых, бумажная книга день ото дня дорожает, а интернетом владеют далеко не все — число активных пользователей многажды преувеличено провайдерами. Во-вторых, культура чтения за последние 30 лет стократно девальвирована. Это не значит, что читателю не по зубам именно я. Отвычка от серьёзного чтения, чтения как умственного и душевного труда распространяется на все, что выше однодневного пиара, анекдота или «женского» романа. При всем при этом мои преданные читатели живут далеко от Москвы или Петербурга — столицы меня никогда не принимали. Но, поверьте, меньше всего волнует меня собственная роль и место в литпроцессе. Я жила в разные времена и даже эпохи, мне есть с чем сравнивать. Интеллектуальные возможности массового читателя я никогда не переоценивала. А чтение поэзии требует особого навыка и предрасположенности.

Чтобы поэтическое слово «повело за собой», впрочем, нужно не так уж много. «Суггестивность» точнее всего переводится как «внушение». С передачей чувственного, «невыразимого» в поэзии сегодня явный перебор. Предельное усложнение, как правило, ничем внутренне не обеспечено, а при ближайшем изучении бессодержательно. «травка зеленеет, солнышко блестит» закодировано, как военная шифрограмма. Поэт старается высказаться как нельзя мудренее, но читатель вместе с ним надувать пузырь не собирается. Сколько бы ни тужился муж роженицы, родит все равно не он, а она. Но и «доступность», «понятность» здесь играют далеко не первую роль. Мандельштам, один из непререкаемых лидеров «галлюцинаторного внушения», говорил о Пастернаке, который, скажем прямо, тоже в простоте не прозябал, что у него «синтаксис убеждённого собеседника». Вот с собеседничеством, плодотворным лингво-эмоциональным обменом самые большие сегодня проблемы.

В какую точку душевного пространства слово должно повести и привести? Куда вел Маяковский, крупнейший поэт своего времени? А куда — Бодлер? Этичность поэзии — не вымысел ханжей, но неотъемлемый признак. Для русской поэзии — едва ли не главный.  Чтобы «повести за собой», нужен отзыв извне, а не только импульс изнутри. Значит, современный стихотворец не может сообщить ничего такого или таким образом, чтобы читателя «торкнуло», не может найти со слушателем общий язык, общие лакуны смыслов, в глубине души бесконечно читателя презирая и все больше замыкаясь в своей сектантской общине. Признаться в этом страшновато, но продолжать утаивать — значит окончательно добить поэзию.

Источник: Textura, 12 мая 2020г.

**************************************************

Марина КУДИМОВА

Неразрывный пробел

Из цикла «Красота». Стихи

Опубликовано в журнале Дружба Народовномер 3, 2010

Кудимова Марина Владимировна — поэт, переводчик, литературовед. Родилась в Тамбове, где в 1973 г. окончила пединститут. Печатается с 1969-го. Автор 5 книг стихов.
Живет в Переделкине.

 

                  1

Я умирала от болевого шока…
Как это было — нет, не давно! — далеко —
Не далеко. Хотя уж так далеко,
Что вспоминать об этом — и то легко.
Мужество? Что за блеф! Я кричала, выла, —
Только на это и оставалось силы, —
Волосы липли, как водоросли, к лицу.
О как прекрасно, когда красота не властна,
А в безобразии более нет соблазна,
Гордости нет и спеси, — дело к концу!
Сутки я выла, и двое, и трое суток,
Каждую паузу, интервал, промежуток
Между каленьем, околеваньем зря.
Полным сознаньем, наитием, откровеньем,
Чистою Благодатью, ангельским пеньем
Сопровождался скрежет зубовный, большая пря.
Ох уж мне этот библейский зубовный скрежет!
Страха давно не внушает, а ухо режет,
Монстр фонетический, жупел переводной.
Только когда из себя его исторгаешь,
Душу, еще живую, навек пугаешь,
Как эмбриона анестезирующей иглой
Перед абортом…Так и душа, ручонкой
Загородясь, в своей рубашонке тонкой,
В коей, как говорится, и родилась,
Мечется, утомляясь сверхсильной гонкой,
Как красота, над телом теряет власть…

                  2

Так и вижу девочкою с серсо,
Простоволосой и не вельможной…
Иногда кажется: тебе можно все!
А все ли можно?..

Ты — насущный хлеб
на последний грош,
Луч в решетке острожной!
Иногда кажется, что ты — лжешь,
И тогда — тошно.

Скудоумы сличают твои черты
В Лувре или Прадо.
Иногда кажется: несравненна ты!
…А как же правда?

Самодурский бзик,
золотой ранет,
Лукуллово брашно…
Иногда кажется, что тебя — нет!
И тогда — страшно…


Неразрывный пробел

Корректор ставит знак вопроса,
Верстальщик морщится — беда!
И так-то кос, и смотрит косо,
И ну поди пойми — куда.

Хватается за парабеллум
Неистовый полиграфист
И неразрывным жжет пробелом,
Хоть по натуре пацифист.

А ты с радушием зулусским
Как есть приемлешь все, что ест
Тебя же, и пробелом узким
Избыток метишь узких мест,

Шарахаешься оробело
Да шапку жамкаешь в руке,
Чуть неразрывного пробела
Мелькает вешка вдалеке.

А за тобой трусит от века
Тень колченогая твоя.
Чего боишься ты, калека?
Забвения? Небытия?

Да неужели будет хуже,
Чем было, — после стольких слов?
Да неужели место уже
Найдется для твоих мослов?

Ткань дестовая огрубела,
И для победного конца
Лишь неразрывного пробела
И не хватает спрохвальца.

Он установит котировку
И обеспечит хлеб да соль…
А ты пиши свою диктовку,
Глаза верстальщику мозоль.

А там, глядишь, дойдет до дела —
До неразрывного пробела.
Пиши, пиши: “…и рады мы
Проказе матушки-Чумы!”

                  * * *

Если дождь идет шестые сутки,
И при этом вы не во Вьетнаме,
Трудно засыпать “под шум дождя”.
Но по узкогорловой побудке,
По натекам на стекле и раме
Можно, никуда не выходя,
Уловить порядок допотопный,
Что-то воссоздать или образить,
Пролопатить заскорузлый слой
До младенческой воды укропной,
До тепличной первородной грязи,
До первоосновы нежилой.

************************************************Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 4-2014

Марина Кудимова

Стихи разных лет
Стихи

Марина Кудимова родилась в 1953 году в Тамбове.
Поэт, переводчик, критик, литературовед, публицист, культуролог. Лауреат многих литературных премий.

* * *
Это руки твои всё слышны,
Расплывясь на свету, как мембраны.
Это речи, чисты или бранны,
На ветру щекотны и смешны.

Ну, должно быть, октябрь:
Семь погод
Ножки свесили с лавки садовой
И свои небольшие содомы
Уложили на грудь, на покой.
Это падаю навзничь, навзрыд,
Чтоб нестриженный помнить затылок
И картечинки ягод застылых,
По десне покатав, не разгрызть.

Повторись, мой любимый, во всем,
Головой приникая к ключице
Всякой женщине, что приключится
Над твоим посторонним лицом.
Горло шарфом укрой, засвисти,
Не сменись ни в улыбке, ни в кашле.
Пусть и мне позавидуют:
Как же
Умудрились Вы это снести?
Хорошо б умудриться и впредь!
И, кивая той женщине легкой,
По прическе, по сгибу у локтя,
Несомненно, тебя усмотреть.
И целую слова с твоих губ –
Да не лопнет пузырик сквознейший.
Оставляю их милым, позднейшим
В октябре.
И уже на снегу.

1971

* * *
Промежду двумя и пятью
Мой день протекал, словно крыша,
И в пах упиралась, как грыжа,
Тоска по родству и дитю.
Потом непогода бралась
Прилизывать елочку в пончо
И мыть у нечитанной почты
Петиты и корпусы всласть.

Мечты мои медлили ход
И пристально, длинно глазели,
Как дождь по измокшей газете
Меняет свирель на фагот…

За что и про что же мне ты
Дал, батюшка, силу и руки,
Какими хирурги и урки
Свои совершают труды?
Ужель на такую статью
Меня осудили и сбыли,
Чтоб в душу подмешивать пыли
Промежду двумя и пятью?!

Оставьте мне хляби мазок,
Где след дорогой разлагался!
Верните рецепт на лекарство,
Которого корень высок!

Промежду двумя и пятью
Пусть высплюсь, ничуть не заметя,
Что ненароженые дети
Смешали поэму мою.

1973

* * *
Не надо вспять. Уже теперешнее.
Там – по живому тракт, как санный.
Ты знаешь что?
Теперь – побережнее.
И знаешь как?
В одно касанье.
Тот маловер со зраком суженным,
Обтесывавший, как зубило,
Совпал с ласкающимся, суженым,
И я бы все перезабыла,
Да что поделаешь, что оба родня,
А брать не по карману двух им!
За предыдущего и оборотня
Я поплачусь единым духом.
Пусть новая, хоть и ворованная,
Душа, в своем кутке обникнув,
Причмокивает, вроде рева она
И вроде с куклою в обнимку.

1976

Язык

Бормочет, лепечет, подводит к корням
И безотлагательно корни рифмует
По принципу эха:
……………………«Дай-дай» и «ням-ням», –
Пускает слюну, и мычит, и немует.

Богам никоторым пока что не жрет.
Гнусит, шепелявит, ломает, калечит,
Скворечествует, попугайствует, врет
По образу и по подобию речи.

Прямой иждивенец и вольный казак,
Уже примечает, кому не потрафил,
И хочет сказать – и боится сказать,
И – с камнем за пазухой – держится правил.

Бунтует, манкирует, прет на рожон,
Романтик, байбак, демагог и мятежник,
Возвышен и скрытен, насмешлив, смешон,
Зубрила, разиня, неслушник, прилежник.

Доходит до сути своей головой,
Раскован, трагичен почти без мошенства.
И – что ни рывок, то рекорд мировой!
И – вплоть до Прекрасного… До Совершенства…

Летит на инерции прежних побед
И дрыхнет похмельно на лаврах увялых,
Но отсвет, подслепый и блеклый, нет-нет –
Моргнет в подсознания гулких подвалах.

По форме острижен, по форме одет, –
Обычное дело: прожился и служит.
В урочное время вкушает обед,
Кефиром кишки услаждает на ужин.

Массаж регулярный чуть теплых страстей,
Порывов лихих рецидивные взбрыки.
Аскеза и схимничество без затей.
Молчанья обет. Покаянья вериги.

Отшельная пища – акриды и мед.
Прозренья все ярче, а звуки все тише.
Свободен – свободен – свободен –
…………………………………………и мертв,
Как бхикшу, последнего тела достигший…

* * *
Театрализовала транспорт тесный
Компания глухонемых детей
Своей беседой бурно бессловесной
И вопиющей пластикой своей.

Заворожила эта пантомима
Всех говорящеслышащих вокруг
Без помощи костюма или грима,
А лишь усильем мышц лица и рук.

Здесь не было повторов и дефектов
Или манеры подбирать слова,
Ни оговорок и ни диалектов, –
Того, чем речь изустная жива.

Здесь монолога не перебивали,
Был цепок каждый взгляд и не дремал.
Глухонемые дети ликовали,
Когда их собеседник понимал!

Они сошли на остановке нужной
И на ходу моих коснулись плеч.
И я вдруг ощутила, как натужно
Им вслед гортань стремится звук извлечь…

* * *
… Итак, продолжим плаванье, скитанье,
Где нас подстерегают испытанья,
Прощай, свиданий тайных кабинет!
Страсть алкоголем ревности бодрите,
Но только никогда не говорите
О верности – такого слова нет!

И всякое обречено влеченье
На вечное самообеспеченье,
И нечего возлюбленных пытать.
Вот так колодники при Иоанне
На площади просили подаянья,
Чтобы себя в узилище питать.

* * *
Никогда не умела одеться
По погоде
………………и в юном пылу
Материнства, а также отецтва
Не выказывала барахлу.

Из своих облачений убогих
Выбирать ухитряясь не те,
Я в субтропиках мерзла, как бобик,
И потела в глухой мерзлоте.

Заминала оборки и складки,
Искривляла чулочные швы.
А возьмите платки и перчатки –
С теми вовсе держалась на «вы».

Я – бальзам на столичных вокзалах
Для карманника средней руки –
Оставляла зонты в кинозалах,
На садовых скамьях кошельки.

Можно вывести ряд вакханалий
С башмаками, ключами, а там
И дойти до интимных деталей
К ликованью критических дам.

Восполняла потери я вскоре
И с годами не стала нищей.
Это в сказке «Федорино горе»
Существует возмездье вещей.

Это в лирике вечное небо
Фигурирует не для того,
Чтоб какая-то баба-дулеба
Выливала помои в него.

Только речь не о казусе внешнем,
Не о том, каковы барыши, –
О великом рассеянье вещном,
О большом беспорядке души.

И меня еще зазрят зловеще
С отчужденными сердцем людьми
И мои беспородные вещи,
Бесфамильные вещи мои.

* * *
Не переплюнешь слова покаянья
Через губу…
Эти проплешины, эти зиянья,
Эти табу!

Маковкой ткнись в потолок «огоньковский»,
Вырвись из рук –
И заплутаешься: вот он каковский –
Чтения круг.

Ты не устал, добросовестный критик,
Нитки мотать?
Много в науке различнейших гитик –
Дай почитать!

Я ли кичиться закваской заштатной
Потороплюсь?
Юность моя в мини-юбке цитатной,
Грех мой – педвуз!

Как зачинаю и как я рожаю,
Вам ли не знать?
Этих…ну как их…кому подражаю,
Дай почитать!

Юность моя в красноглазой герани,
Плоть моя, стать!
Пропуск на право сиденья в спецхране
Дай почитать!

Вызревшая в безвоздушье кримплена –
Не перемочь, –
Плачь, невостребованного колена
Блудная дочь!

Примешь подачку из рук скудоума
За Благодать,
Выживший выкидыш книжного бума:
Дай почитать!

Академическим компрачикосам
Видно насквозь,
Эким винтом и с каким перекосом
Выгнута кость.

Орденоносцем иль форточным вором –
А помирать…
Ну уж хоть подпись-то под приговором
Дай почитать!

* * *
Матушка загогулина,
Сколько же не догуляно!
Матушка отчебучина,
Сколько недополучено!

Словом, тайком затверженным,
И языком отдавленным
Плачу, как по отверженным,
Я по твоим отъявленным.

Матушка червоточина,
Сколько понаворочано!
Матушка живоглотина…
Родина моя, Родина!

* * *
Лазарь умирает в лазарете,
За окном гражданская война.
В головах сидит на табурете
Нянечка – великая княжна.

Все никак не умирает Лазарь,
Все не может заступить черты,
Никому военно не обязан
И ни с кем на свете не на «ты».

Он опять забыл принять лекарство
Для разлуки тела и души.
Первое воздушное мытарство
Застит Ангел, просит:
……………………………..– Не спеши!

– Лазарь, ляг! –
………………..а он куда-то рвется.
– Стихни, Лазарь! –
………………..он рубаху рвет.
И ему от века не живется,
Как везде честной народ живет.

Как везде живет народ безгневный…
А и надо-то от гордеца,
Чтобы труп его четверодневный
Встал из гроба, плат сорвав с лица…

А княжна с него белье стирает,
Поит с ложки, остужает лоб…
Лазарь ну никак не умирает.
Точит жук его рассохлый гроб…

Деревья

Будто страха ночного гремуху,
Человек, не усвоив наук,
Различает природу по слуху,
Уповает в природе на звук.

И накапливает искаженья,
Выдавая себя за волхва,
Поддается химере движенья,
Бессловесные шумы ловя.

Но на то нам и дар, чтоб недаром
За окно посмотреть – увидать,
Как там скушно деревьям чубарым
Головой бесталанной мотать.

Как бессильны порвать пуповину,
Потянувшись до хряска в хряще,
Пригвожденные их стволовины,
Закосневшие в параличе.

Самоцветные мчатся болиды,
Реки мечутся в жестких мостах,
И лишь только они, инвалиды,
Все при нас, все на прежних местах.

И, меняясь, как жены в гареме,
Жизнь саму у себя и крадет,
А природы свободное время
Вдоль деревьев недвижных идет.

Пэтэушница

Пыхнем, что ли, попутанная сестра,
Бормоту раскушаем в три присеста
За мое замоленное вчера…
Богохульство подлинней фарисейства.

Посмотри, протопывает детсад –
Малолетство наше ведут на сворке.
Я случайно выбралась на фасад,
А тебе достались мои задворки.

Кабысдохи помнят меня в лицо,
А породные сопровождают лаем.
В безымянный палец вросло кольцо –
Сочный грим безвкусицы несмываем.

Эсперанто выдохлось, и алгол
Перед нашим сленгом – поэма скуки.
Уж на что не действует алкоголь –
Так на муки девственной потаскухи.

Чуть отпустит разве, поколотив
В дискотеке стадною трясовицей.
Благодарствуй, бдительный коллектив,
За твои ежовые рукавицы!

За обком спасибо и за горком,
За мотивчик бодрый и позитивчик…
Помнит ли игуменья с «поплавком»,
Как в плечо впивается первый лифчик?

Я читала, как отрекался Петр –
И два раза петел не кукарекал…
А бывало этак, что медосмотр
Совпадал с отчаяньем первых регул?

Что же я одноглазо, как камбала,
Лицезрю лишь отроческие неврозы!
Ведь была и радость… Как не была:
Карантин, каникулы да морозы.

Отгуляй, сестренка, отматерись,
Оглянись на этот забытый ужас
Изглуба загубленных материнств,
Измертва ночлежных своих замужеств…

ВДНХ

Мне снится сон дневной без полумер:
Как будто я играю с властью в жмурки,
А на ВДНХ СССР
Болоньевые выбросили куртки –
Их сладили болгары или турки
(Народ всех скопом именует «чурки»,
Но мне народ хоть в этом не пример).

«Выбрасывать»… герундий и перфект
Без надобности нам, но переносы
Глагольных смыслов этакий эффект
Дают, что отметают все вопросы.

К прилавку я почти уже пролезла,
А партия одежд без дураков
Мала, как партия большевиков
До V или VI съезда…

Что было дальше в полустертом сне,
Я опускаю в виде неликвида.
Понятно, все закончилось на мне –
Тогда, теперь, – осталась лишь обида.

И я причины ей не нахожу,
Но, разбирая собственной ладони
Бездонный контур, по нему слежу
Покупщика той куртки из болоньи.

И, сыворотку прошлого любя, –
Чу! звон в ушах, как при кровопотере, –
Давно умею обмануть себя,
Ни снам, ни духам пасмурным не веря.

* * *
Поникли аффрикаты и соноры,
Как отведенный взгляд, как мокрый сад…
Вы ничего не поняли, синьоры,
И я беру свои слова назад.

Из первых уст – и «кто там?», и «спасибо»,
И «добрый день», и «говорит Москва».
На милость не рассчитывайте, ибо
Верну я только данные слова.

По мне, так начинайте все сначала –
С агуканья пешком из-под стола.
А я вам ничего не обещала
И громких обязательств не брала.

За азбуку садитесь, за уроки
Беритесь, но в мертвящей темноте
Я буду красться по большой дороге,
Прислушиваясь к вашей немоте.

* * *

…………………..памяти Ф.П.

Облачной купою
Тихо бродил,
Лунную пуговку
Всё теребил.

Кто ты, бесформенный
Призрак смурной,
Ватный, оборванный
И обложной?

Взялся ль неслышную
Свадьбу играть –
Белое, пышное
Сам выбирать?

Иль там сгущенкою
Кормят, в раю?
Мыслью смущенною
Не узнаю.

То ли Иаков?
То ли Исав?
Двинешься, знаков
Не отписав.

Так и не скажешься,
Кем ты ведом,
Ливнем размажешься,
Сложишься льдом.

Съем себя поедом,
Брошу в распыл:
Кто это, кто это,
Кто это был?

Лампа без свету,
Ночь без звонка…
Времени нету,
Да жизнь коротка.

* * *

………………..На даче спят…
……………………..Пастернак

И маркиз там де Сад,
И аббат там Прево,
Когда в доме все спят
Или нет никого.

А бывает и так,
Что полслова всего –
И – довременный мрак,
В мире нет никого.

А когда времена
Обступают сполна,
Вот тогда ты одна.
Супергетеродна.

**************************************************

Евгений Евтушенко

Поэт для вчитывания

В последние брежневские годы я часто получал письма из Тамбова от молодой поэтессы Марины Кудимовой, с которой лично не был знаком. И они поражали зрелостью суждений и совсем не безопасной откровенностью. А у нее уже побывал под арестом муж. Но она, судя по стихам, с детства отличалась упрямым правдолюбием.

В младенчестве я так боялась лжи,
Что говорить не сразу научилась…

Жила гордо и бедно. Лишь кое-­что чудом удавалось напечатать. Не могли же тогдашние газеты и журналы с распростертыми руками принимать, например, такие подозрительные строки:

– Неужели вы это едите?
– С пребольшим аппетитом едим!
– Так бегите! Чего ж вы сидите!
– Да куда? Хорошо же сидим!

Или такие – страдальчески обращенные к родине, вовсе не циничные, смертельно мучительные:

Матушка-загогулина,
Сколько же недогуляно!
Матушка-отчебучина,
Сколько недополучено!
Словом, тайком затверженным,
И языком отдавленным
Плачу, как по отверженным,
Я по твоим отьявленным.
Матушка-червоточина,
Сколько понаворочено!
Матушка-живоглотина…
Родина моя, Родина!

Эти стихи мне удалось опубликовать в 1994 году в «Строфах века». К сожалению, из-за большого размера там нельзя было поместить потрясшую меня поэму «Арысь-поле», которая вышла карликовым тиражом и не была вдумчиво воспринята читателями, чьи головы буквально скособочило политическими землетрясениями. В этой поэме, написанной роскошно рассвобожденным, по-цветаевски многозвонным языком, со ставкой на фольклорную частушечность, заставляющую вспомнить «Двенадцать» Александра Блока, развернут языческий миф о кобыле Арысь-поле, которая, обернувшись девой, должна родить нового мессию – российского кентавра.

В поэзии Кудимовой тоже есть нечто кентаврье, но прорываются и всплески крыл Царевны-лебеди, скрытой под напускным богатырством. Риск недавней перепечатки поэмы в журнале «Сибирские огни» (2011, № 5), на мой взгляд, оправдан. На фоне рыхлой стихотворной «текучки» поэма выделяется дерзостью замысла, плотностью художественной ткани, эмоциональной взрывчатостью.

В Перестройку, получив наконец, как и многие другие молодые литераторы, членский писательский билет, Кудимова стала «кентавром» нового Союза писателей России, и наши пути разошлись. Много времени и сил у нее уходило на изнурительную литературную борьбу, но в итоге Марину, как обычно, выдавили из власти собственные соратники, не обладавшие ни ее умом, ни ее дарованием. Мы почти не встречались двадцать лет, и за эти годы у нее не вышло ни одного сборника. Только сейчас она прислала мне электронную версию своей новой книги, называющейся старинно и просто – «Черёд».

Я попросил Марину написать автобиографию. И вот она в полном виде:
«Я выросла на уральском поселении в Пермской области среди зэков, только что поменявших лагерь на лесоповал. Там отбывал поражение в правах мой дед Яков Глинянов, наполовину украинец, наполовину казак. С ним рядом была моя бабушка, урожденная Булыгина, красавица, окончившая тамбовский Институт благородных девиц. Ее старшая сестра жила в Тамбове с мужем, и бабушка была послана к ней под присмотр. Так, собственно, наша семья и оказалась в Черноземной полосе. Моей нянькой была украинка Маруся, и по-украински я заговорила раньше, чем по-русски. А добровольным «дядькой» моим стал Анатолий Елисеев, колымчанин-рецидивист.
В Тамбов мы приехали с бабушкой к умирающему от рака деду. Мне было 9 лет, и от потрясения потерей самого любимого человека я написала первые стихи. Уехав из Тамбова в 35 лет, зрелым человеком, я поняла, сколько этот город значил для меня и каким неиссякаемым источником поэтической энергии был.
На Урал я вернулась во второй раз (в моей жизни вообще всё рифмуется, повторяясь зеркально), когда по сфабрикованному обвинению в неволе оказался талантливый тамбовский мальчик, поэт, помочь которому можно было только одним способом – выйдя за него замуж. Свадьба наша состоялась на зоне, а потом «молодожена» отправили на поселение по соседству с тем, где я провела детство. Если Евгений Евтушенко забыл, то спешу напомнить, что моего мужа досрочно освободили по его ходатайству. Скорее даже сработала книга Евтушенко, подписанная начальнику Кизеловского лагеря, который потерял дар речи, получив автограф, пожалуй, единственного поэта, которого он знал, и подписал нужные документы.

Переехала я из Тамбова не сразу в Москву, а в Загорск, твердо решив вернуть городу историческое имя. Я работала тогда в «Литературке» (недавно зарифмовала и этот факт, вернувшись в газету). Собрала больше миллиона подписей в защиту величайшего из русских святых – преподобного Сергия Радонежского. Местные депутаты дрогнули под напором мешков с почтой, и город с 600-летней историей снова стал Сергиевым Посадом.
Затем – опять вместе с Е. Евтушенко – мне довелось участвовать в создании нового Союза писателей. Зачем судьбе понадобился такой выверт? Я думаю, что неудовлетворенное русское чувство справедливости сыграло здесь не последнюю роль. Я хотела, чтобы все отвергнутые приемной комиссией СП СССР получили моральную компенсацию. На учредительном съезде нового писательского сообщества по списку приняли сразу более ста (!) литераторов. Затея была сомнительная, но справедливость часто восстанавливается причудливым путем. Карточный домик нового Союза в результате ничего, кроме справедливости, писателям не дал. Имущество прибрали к рукам проходимцы. Суды продолжаются до сих пор.
Книга стихов по разным причинам не выходила у меня более 20 лет. Владимир Берязев, главный редактор «Сибирских огней», и Алексей Ивантер, оба выдающиеся русские поэты, затеяли поэтическую серию. Так родился «Черёд».

Теперь о книге, которая не просто понравилась, – она поразила меня.
Стихи Кудимовой настолько насыщены и даже перенасыщены и переуплотнены, что бросают в долгожданную оторопь. Кудимову читать – как собственный мозг перепахивать… Это стихи не для чтения, а для вчитывания. С веселой амбициозностью она может сравнивать себя с Пименом шекспировского уровня: «И веду я дознание воли народа По шекспировским репликам в очередях!» Она не стесняется пророчествовать о народообразующем значении великой литературы, по которой мы стосковались: «И промыслы отхожие В единую строку Сведут лишь слово Божие Да «Слово о полку…» Но в этих стихах – и естественное бурление страстей, не всегда поддающихся даже авторскому анализу. Такое чувство, что Бог дал Кудимовой огромную энергию, и порой она сама не знает, что с ней делать.

Иногда ее стихам не хватает воздуха, потому что они переполнены лихорадочно горячечным дыханием. Но порой они взнузданы властным и холодным умом. А надо контролировать не только собственную мягкость, но и слишком железную волю. Многовато мальчиков Каев и слишком мало девочек Герд.

Кудимова – крупное явление, и его нужно крупно обнаружить. А для этого в будущих стихах она сама должна еще больше обнаружить себя в этом мире. В одном из ее ранних стихотворений – такая красивая концовка:

Тот целомудрен, кто непроницаем.

Но сомневаюсь, что это справедливо. Может быть, лишь опрозрачнивание себя и приведет к опрозрачниванию смысла сегодняшней жизни, который, как мне кажется, мы неосторожно уронили и потеряли.

Многие наши стихи, в том числе и стихи Кудимовой, уже стали историческими документами советской эпохи. Нынешняя эпоха, для которой и названия никто не придумал, тоже нуждается в эмоциональной документации – тогда и название само собой придет. Так как же мы назовем нас самих и наше сегодня, Марина?

Примечание:
Евгений Александрович Евтушенко, поэт, прозаик. Лауреат многих премий в области литературы и культуры.

********************************************************************************************

https://www.youtube.com/watch?v=GOeaAtfu59o —

Марина Кудимова: «Литература — таинственная вещь». Беседу ведет Владимир Семёнов (2018г.).

**************************************************************************************************

https://45parallel.net/marina_kudimova/stihi/ —

Все стихи Марины Кудимовой

**************************************************

Эпоха здорового образа жизни –

Упал на Кубани, отжался на Жиздре.

 

Эпоха штрих-кода, кредита и гона

О подвигах с-пальчика и бибигона.

 

Пейзаж одноразовый прячет природа

От проводов трупа и трубопровода,

 

Скрывает вампир отпечатки укуса,

Таит кокаин безоглядная туса,

 

Хоронит жена дивиденды от мужа,

А всё остальное – наружу, наружу:

 

Грошовый тариф, краткосрочная ссуда,

Партийное дзюдо отсюда досюда,

 

Лазанья, ботвинья, вершки и коренья,

И бумер, и баррель, и индекс паденья.

 

Жестокая пьянка, сквозная проблёвка,

И евро, и доллар, и снова Рублёвка.

 

Онлайн и оффтоп – внутривенно, подкожно,

И можно значительно больше, чем можно:

 

Погуглить вопрос, почитать Мураками

И, век отмотав, помереть дураками –

 

В плохом изложенье, в чужом переводе…

Не зря побирушка молчит в переходе.

 

Она провела переходный период

Достойно, но завтра оформят ей привод

 

И задним числом завизируют реверс

За бессветофорную пробку на север.

 

На что в этот раз уповать побирушке?

На то ли, что близок износ крупорушки,

 

На то ль, что в хрустальнейшее из утр

Сломается этот безумный компьютер,

 

Сотрёт адреса, искривит аватары,

И возобновится приём стеклотары…

                                ****

Хочешь знать обо мне ещё больше? Изволь!

Я живу, как в открытом окне.

Проверяется имя моё и пароль

На сиреневом влажном огне.

На такой глубине совершается боль,

Что наружу выходят лишь камень да соль,

Лишь безмолвие рвётся вовне,

Создавая отскок, рикошет, карамболь…

Что ещё хочешь знать обо мне?

Марина Кудимова (С)

Мой поклон — настоящему Голосу! Ом.

Один комментарий

  1. Дорогая Марина Владимировна! От всей души — с Днем рождения! Пусть пишется как дышится, а дышится — легко! Здоровья и счастья Вам! И чуть меньше одиночества, чем неизбежно для Поэта! Поклон!

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Работает на Nirvana & WordPress.