«Дети XX съезда»

«Шестидесятники» – поколение советской интеллигенции, родившееся между 1920 и 1940 годами, детство и юность которых пришлись на годы сталинизма и Великой Отечественной войны. Для большинства «шестидесятников» секретный доклад Н.С. Хрущёва «О культе личности и его последствиях» на XX съезде КПСС 25 февраля 1956 года стал катарсисом, разрешившим мировоззренческий кризис поколения, а эпоха «оттепели» стала историческим контекстом их творческой деятельности.

Евгений Евтушенко, выступая на Пятом съезде писателей СССР в Большом Кремлевском дворце 1 июля 1971 года, сказал так: «Мы – дети XX съезда, раз и навсегда осудившего культ личности и практику отношения к человеку, как к винтику. Из трудного горнила мы вышли морально обновленными и готовыми каждый на своем участке сделать все, чтобы ошибки прошлого не повторялись и, в то же время, чтобы великие завоевания нашей революции и в области экономики, и в области культуры не были бы демагогически разбазарены, а были бы приумножены нашими руками и руками будущих поколений.» [1]

Поэты–«шестидесятники»

Роберт Рождественский (1932–1994)
(наст. имя – Роберт Станиславович Петкевич)

* * *
Филологов не понимает физтех, –
Молчит в темноте.
Эти
не понимают тех.
А этих –
те.
Не понимает дочки своей
нервная мать.
Не знает, как и ответить ей
и что понимать.

Отец считает, что сыну к лицу
вовсе не то.
А сын не может сказать отцу:
«Выкинь пальто!..»
Не понимает внуков своих
заслуженный дед…

Для разговора глухонемых
нужен свет.

* * *
Города, начинающиеся с вокзалов…
Есть у каждого города
возраст и голос.
Есть одежда своя.
И особенный запах.
И лицо,
И не сразу понятная
гордость… 

Города, города!
Сколько было вас –
разных?!
Деревянные,
        каменные,
                глинобитные,
будто гвозди,
в промерзшую землю
                забитые,
города, где любовь.
И работа.
И праздник… 

Сколько раз, города,
вы
бежали навстречу,
задирая над нами
кулаки семафоров?.. 

Становился все ближе,
различался все резче
и домов
      и заборов запутанный ворох – 

Города,
озорные и полные грусти…
Сколько раз
          к запыленным вагонам несли вы
папиросы и яблоки,
рыбу и грузди,
крутобокие дыни,
размякшие сливы! 

Пиво в кружках тяжелых
и пиво
    навынос…
…А вокзал,
как пальто для мальчишки, –
                        на вырост! 

Так и кажется:
он из грядущего года,
из грядущего года,
не от этого
         города!..
Отправленье.
Под самые тучи запущен
паровозный гудок.
И, рванувшись на запад,
остаются в прошлом
остаются
      в будущем
города,
начинающиеся с вокзалов. 

1960

Сказка о добром Джинне

Джинн был добрым.
Из бутылки вылез,
а бутылку
подарил
мальцу…
Стражники царевы подивились:
мимо них
шагнула тень
к дворцу.
Царь,
румяный, как шашлык по-карски,
глянул на волшебника хитро:
– Ты откуда взялся?..
– Я?
Из сказки…
– А сюда зачем?
– Творить
добро…
– Значит, будешь требовать
в награду
золотишко,
бархату аршин?
Может,
дочку царскую?..
– Не надо.
Ничего не надо
Я же –
джинн…
Царь перекрестился на икону,
скипетром покачивая в такт,
и сказал сурово:
– Нет закону,
чтоб добро творили просто так!..
Засмеялся джинн.
Подался в город.
И –
покрытый копотью лучин –
он сначала
уничтожил
голод,
грамоте мальчишек научил,
лес дремучий
вырубил без страха,
запросто остановил
чуму…
Люди относились к джинну
странно
и не очень верили ему.
Их одно лишь
интересовало:
– Все-таки скажи,
открой секрет…
Сам-то ты
неужто без навара?!
– Я же джинн!..
– Ну-у, это не ответ!
Не бывает так…
Добро приносишь…
Бедным помогаешь задарма…
Ничего себе взамен
не просишь…
Понимаешь? –
Дураков нема…
Джинн
засеял рожью
поле брани.
(Люди ночью
эту рожь сожгли.)
Рассыпал он истины.
(Не брали.)
Планетарий выстроил!
(Не шли.)
Джина избегали.
Джина гнали.
(Дважды
чудом спасся от толпы!)
Дружным хором
джинна
проклинали
пасторы,
раввины
и попы!
Хаяли в костелах
и в мечетях,
тысячами
шли на одного!..
Джинн бы умер
в тягостных мученьях,
если б не бессмертие его.
И, устав от мыслей раздраженных,
плюнул джинн
на непонятный мир…
И решил он
разводить крыжовник:
ягоду,
в которой — витамин.
Для себя!..
Над хутором заброшенным,
над последней страстью чудака
плыли —
не плохие, не хорошие —
средние
века.

Баллада о таланте, Боге и черте

Все говорят:
«Его талант – от бога!»
А ежели – от черта?
Что тогда?..

Выстраиваясь медленно в эпоху,
ни шатко и ни валко
шли года.
И жил талант.
Больной.
Нелепый.
Хмурый.
Всего Гомера знавший назубок.
Его считал
своею креатурой
тогда еще существовавший
бог.
Бог находил, что слог его прекрасен,
что на земле таких –
наперечёт!..

Но с богом был, конечно, не согласен
тогда еще не отмененный
черт.
Таланту черт шептал:
«Опомнись,
бездарь!
Кому теперь стихи твои нужны?!
Ведь ты, как все,
погибнешь в адской бездне.
Расслабься!
Не отягощай вины».
И шел талант в кабак.
И –
расслаблялся.
Он пил всерьез!
Он вдохновенно
пил!
Так пил,
что черт глядел и умилялся.
талант
себя талантливо
губил!..

Бог
тоже не дремал!
В каморке утлой,
где стол,
перо
и пузырек чернил,
бог возникал
раскаяньем наутро,
загадочными строчками
дразнил…
Вставал талант,
почесываясь сонно.
Утерянную личность
обретал.
И банка
огуречного рассола
была ему нужнее,
чем нектар…
Небритый.
С пересохшими губами.
Упрямо ждал он
часа своего…

И стант,
почесываясь сонно.
Утерянную личность
обретал.
И банка
огуречного рассола
была ему нужнее,
чем нектар…
Небритый.
С пересохшими губами.
Упрямо ждал он
часа своего…

И строки
на бумаге
проступали,
как письмена, —
отдельно от него.

И было столько гнева и напора
в самом возникновенье
этих строк!..
Талант, как на медведя,
шел
на бога!
И черта
скручивал
в бараний рог!..
Талант работал.
Зло.
Ожесточенно.
Перо макая
в собственную боль.
Теперь он богом был!
И был он чертом!
А это значит:
был
самим собой.
И восходило солнце
над строкою!..

Крестился черт.
И чертыхался бог.
«Да как же смог он
написать
такое?!»
…А он
еще и не такое
мог.

Евгений Евтушенко (18.07.1932)

* * *

Белле Ахмадулиной

Со мною вот что происходит:
ко мне мой старый друг не ходит,
а ходят в мелкой суете
разнообразные не те.
И он
не с теми ходит где-то
и тоже понимает это,
и наш раздор необъясним,
и оба мучимся мы с ним.
Со мною вот что происходит:
совсем не та ко мне приходит,
мне руки на плечи кладёт
и у другой меня крадёт.
А той –
скажите, бога ради,
кому на плечи руки класть?
Та,
у которой я украден,
в отместку тоже станет красть.
Не сразу этим же ответит,
а будет жить с собой в борьбе
и неосознанно наметит
кого-то дальнего себе.
О, сколько
нервных
и недужных,
ненужных связей,
дружб ненужных!
Куда от этого я денусь?!
О, кто-нибудь,
приди,
нарушь
чужих людей соединённость
и разобщённость
близких душ!

1957

В церкви Кошуэты

Не умещаясь в жестких догмах,
передо мной вознесена
в неблагонравных, неудобных,
святых и ангелах стена.
Но понимаю,
         пряча робость,
я,
неразбуженный дикарь,
не часть огромной церкви – роспись,
а церковь – росписи деталь.
Рука Ладо Гудиашвили
изобразила на стене
людей, которые грешили,
а не витали в вышине.
Он не хулитель, не насмешник,
Он сам такой же теркой терт.
Он то ли бог,
         и то ли грешник,
и то ли ангел,
         то ли черт!
И мы,
   художники,
             поэты,
творцы подспудных перемен,
как эту церковь Кошуэты,
размалевали столько стен!
Мы, лицедеи-богомазы,
дурили головы господ.
Мы ухитрялись брать заказы,
а делать все наоборот.
И как собой ни рисковали,
как ни страдали от врагов,
богов людьми мы рисовали
И в людях
       видели
           богов!

1958

Письмо Есенину

Поэты русские! Друг друга мы браним
Парнас Российский дрязгами заселен
Но все мы чем-то связаны родным,
Любой из нас хоть чуточку Есенин.

И я Есенин, но совсем иной
В колхозе от рождения конь мой розовый.
Я, как «Россия», более стальной
И как Россия – менее березовый.

Есенин, милый, изменилась Русь,
Но плакаться, по-моему, напрасно
И говорить, что к лучшему – боюсь,
А говорить, что к худшему – опасно.

Какие стройки, спутники в стране,
Но потеряли мы в пути неровном
И 20 миллионов на войне
И миллионы на войне с народом.

Забыть об этом, память отрубить,
Но где топор, что память враз отрубит?
Никто, как русские, так сам себя не губит,
Никто, как русские, так не спасал других.
Но наш корабль плывет. Когда мелка вода,
Мы посуху вперед Россию тащим.

Что сволочей хватает – не беда.
Нет Ленина. Вот это очень тяжко,
И тяжко то, что нет еще тебя
И твоего соперника – горлана.

Я Вам, конечно, не судья
Но все-таки ушли Вы очень рано.
Когда румяный комсомольский вождь
На нас, поэтов, кулаком грохочет,
И хочет наши души мять, как воск,
И вылепить свое подобье хочет,
Его слова, Есенин, не страшны,
Но трудно быть от этого веселым,
И мне не хочется, поверь, задрав штаны
Бежать во след за этим комсомолом.

Мой комсомол — с кем я встрою хожу,
Кто в Братске строит, на Алтае сеет,
Мой комсомол, за кем бежать хочу,
Вы – Пушкин, Маяковский и Есенин.

Порою больно мне и горько это все
И силы нет сопротивляться вздору,
И втягивает жизнь под колесо,
Как шарф втянул когда-то Айседору.

Но надо жить, ни водка, ни петля,
Ни женщина – все это не спасенье.
Спасенье – ты, российская Земля,
Спасенье – твоя искренность, Есенин.

Кто говорит, что ты не из борцов –
Борьба – в любой пусть тихой, но правдивости.
Ты был партийней стольких подлецов,
Пытавшихся учить тебя партийности.

И пронося гражданственную честь
Сквозь дрязги коммунального Парнаса,
Хотя б за то, что в ней Есенин есть,
Я говорю: Россия – ты прекрасна.

***
Идут белые снеги,
как по нитке скользя…
Жить и жить бы на свете,
но, наверно, нельзя.

Чьи-то души бесследно,
растворяясь вдали,
словно белые снеги,
идут в небо с земли.

Идут белые снеги…
И я тоже уйду.
Не печалюсь о смерти
и бессмертья не жду.

я не верую в чудо,
я не снег, не звезда,
и я больше не буду
никогда, никогда.

И я думаю, грешный,
ну, а кем же я был,
что я в жизни поспешной
больше жизни любил?

А любил я Россию
всею кровью, хребтом —
ее реки в разливе
и когда подо льдом,

дух ее пятистенок,
дух ее сосняков,
ее Пушкина, Стеньку
и ее стариков.

Если было несладко,
я не шибко тужил.
Пусть я прожил нескладно,
для России я жил.

И надеждою маюсь,
(полный тайных тревог)
что хоть малую малость
я России помог.

Пусть она позабудет,
про меня без труда,
только пусть она будет,
навсегда, навсегда.

Идут белые снеги,
как во все времена,
как при Пушкине, Стеньке
и как после меня,

Идут снеги большие,
аж до боли светлы,
и мои, и чужие
заметая следы.

Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я.

1965

* * *

И русская поэзия идет
Вперед сквозь подозренья и нападки
и хваткою есенинской кладет
Европу,как Поддубный, на лопатки.

1965

* * *

Танки идут по Праге
в закатной крови рассвета.
Танки идут по правде,
которая не газета.

Танки идут по соблазнам
жить не во власти штампов.
Танки идут по солдатам,
сидящим внутри этих танков.

Боже мой, как это гнусно!
Боже – какое паденье!
Танки по Яну Гусу.
Пушкину и Петефи.

Страх – это хамства основа.
Охотнорядские хари,
вы – это помесь Ноздрева
и человека в футляре.

Совесть и честь вы попрали.
Чудищем едет брюхастым
в танках-футлярах по Праге
страх, бронированный хамством.

Что разбираться в мотивах
моторизованной плетки?
Чуешь, наивный Манилов,
хватку Ноздрева на глотке?

Танки идут по склепам,
по тем, что еще не родились.
Четки чиновничьих скрепок
в гусеницы превратились.

Разве я враг России?
Разве я не счастливым
в танки другие, родные,
тыкался носом сопливым?

Чем же мне жить, как прежде,
если, как будто рубанки,
танки идут по надежде,
что это – родные танки?

Прежде чем я подохну,
как – мне не важно – прозван,
я обращаюсь к потомку
только с единственной просьбой.

Пусть надо мной – без рыданий
просто напишут, по правде:
«Русский писатель. Раздавлен
русскими танками в Праге».

23 августа 1968

ДОПОТОПНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Человек седой, но шумный,
очень добрый, неразумный,
отчего он молодой
с громогласными речами,
с черносливными очами
и библейской бородой?

Раскулачивал в тридцатых,
выгребая ржи остаток
по сараям, по дворам.
Был отчаянно советский,
изучал язык немецкий
и кричал: «No pasaran!»

В рупор, треснувший в работе,
сыпал Шиллера и Гёте,
агитируя врага.
Защитил однажды немку
и почувствовал системку
ту, которой стал слуга.

Но остался он вчерашним
на этапах и в шарашке,
МОПРа сдохшего полпред,
и судьбы своей несчастность
воспринять хотел как частность
исторических побед.

Выйдя, в «оттепель» поверил,
закрутился, как пропеллер,
и, крутясь, напозволял,
но прочел в глазах чугунных
у отечественных гуннов
для себя «No pasaran!».

Он, попавший в диссидентство,
был обманут еще с детства,
донкихотисто ершист.
Но полезно он ошибся:
если стал антифашистом,
знай сначала — кто фашист.

Полон мопровского бреда,
он внедрял в России Брехта,
даже, кажется, поп-арт,
дрался с мельницей-рутиной
и настолько был партийный,
что из партии поперт.

Человек без примененья,
но всегда без промедленья
откликающийся на
все чужие беды, боли,
почему он поневоле
диссидентом стал, страна?

Ты кого боишься, дура,
тех, в ком русская культура
и культура всей земли?
Ты ценила бы на случай
тех, кто стать тебе могучей
так наивно помогли.

Он постукивает палкой,
снова занят перепалкой.
Распесочить невтерпеж
и догматика, и сноба…
Боже мой, он верит снова,
а во что — не разберешь!

Ребе и полуребенок,
бузотер, политработник,
меценат, но без гроша,
и не то чтоб золотая,
но такая заводная
золотистая душа!

Гениален без сомнений
он, хотя совсем не гений,
но для стольких поколений
он урок наверняка,
весел, как апаш в Париже,
грустен, как скрипач на крыше
КГБ, Кремля, ЦК.

Он таким остался чистым
интернационалистом,
и пугает чем-то всех
тенью мопровской загробной
неудобный, бесподобный
допотопный человек…

20 мая 1974 Коктебель

Андрей Вознесенский (12.05.1933)

РУССКИЕ ПОЭТЫ

Не пуля, так сплетня
их в гроб уложила.
Не с песней, а с петлей
их горло дружило.

И пули свистели,
как в дыры кларнетов,
в пробитые головы
лучших поэтов.

Им свищут метели.
Их пленумы судят.
Но есть Прометеи.
И пленных не будет.

Несется в поверья
верстак под Москвой.
А я подмастерье
в Его мастерской.

Свищу как попало,
и так, и сяк.
Лиха беда начало.
Велик верстак.

1957

P. S.

Не надо околичностей.
Не надо чушь молоть.
Мы – дети культа личности,
мы кровь его и плоть.

Мы выросли в тумане,
двусмысленном весьма,
среди гигантоманий
и скудости ума.

Мы – сверстники примера,
который грозовел
наичистейшей верой
и грязью изуверств.

Мы – помеси, метисы
несовместимых свойств:
дерзаний с догматизмом,
с новаторством притворств.

Отцам – за иссык-кули,
за дыни, за пески
не орденами – пулями
сверлили пиджаки.

И серые медали
довесочков свинца,
как пломбы, повисали
на души, на сердца.

Мы не подозревали,
какая шла игра.
Деревни вымирали.
Чернели города.

И огненной подковой
горели на заре
венки колючих проволок
над лбами лагерей.

Мы люди, по распутью
ведомые гуськом,
продутые как прутья
сентябрьским сквозняком.

Мы сброшенные листья,
Мы музыка оков.
Мы – мужество амнистий
и сорванных замков.

Распахнутые двери,
Сметенные посты,
И – ярость
          новой
               ереси.
И –
    яркость правоты!

1956

ПЕСНЯ АКЫНА

Ни славы, и ни коровы,
Ни тяжкой короны земной —
Пошли мне, Господь, второго,
Чтоб вытянул петь со мной.
Прошу не любви ворованной,
Не милости на денёк –
Пошли мне, Господь, второго,
Чтоб не был так одинок;

Чтоб было с кем пасоваться,
Аукаться через степь,
Для сердца – не для оваций, –
На два голоса спеть;
Чтоб кто-нибудь меня понял, –
Не часто, но хоть разок, –
И с раненых губ моих поднял
Царапнутый пулей рожок.

И пусть мой напарник певчий,
Забыв, что мы сила вдвоем,
Меня, побледнев от соперничества,
Прирежет за общим столом.
Прости ему – он до гроба
Одиночеством окружен.
Пошли ему, бог, второго –
Такого, как я и как он…

• Песня звучала в спектакле «Антимиры» в исполнении Владимира Высоцкого.

Я ОБВИНЯЮСЬ

Вознесенский, агент ЦРУ,
притаившийся громкою сапой,
я преступную связь признаю –
с Тухачевским, агентом гестапо.

Подхватив эстафету времен,
я на явку ходил к Мейерхольду,
вел меня по сибирскому холоду
Заболоцкий, японский шпион.

И сто тысяч агентов моих,
раскупив «Ахиллесово сердце»,
завербованы в единоверцы.
Есть конструктор ракет среди них.

И от их чернокнижных систем
ко мне тянутся темные нити.
Признаю, гражданин обвинитель.
Ну а ваша преемственность – с кем?

1967

Бэлла Ахмадулина (1937–2010)

ПЯТНАДЦАТЬ МАЛЬЧИКОВ

Пятнадцать мальчиков, а, может быть, и больше,
а, может быть, и меньше, чем пятнадцать,
испуганными голосами
мне говорили:
«Пойдем в кино или в музей изобразительных искусств».
Я отвечала им примерно вот что:
«Мне некогда».

Пятнадцать мальчиков дарили мне подснежники.
Пятнадцать мальчиков надломленными голосами
мне говорили:
«Я никогда тебя не разлюблю».
Я отвечала им примерно вот что:
«Посмотрим».

Пятнадцать мальчиков теперь живут спокойно.
Они исполнили тяжелую повинность
подснежников, отчаянья и писем.
Их любят девушки –
иные красивее, чем я,
иные некрасивее.

Пятнадцать мальчиков преувеличенно свободно, а подчас злорадно
приветствуют меня при встрече,
приветствуют во мне при встрече
свое освобожденье, нормальный сон и пищу…
Напрасно ты идешь, последний мальчик.
Поставлю я твои подснежники в стакан,
и коренастые их стебли обрастут
серебряными пузырьками…
Но, видишь ли, и ты меня разлюбишь
и, победив себя, ты будешь говорить со мной надменно,
как будто победил меня,
а я пойду по улице, по улице…

1950-е

* * *
Чем отличаюсь я от женщины с цветком,
от девочки, которая смеется,
которая играет перстеньком,
а перстенек ей в руки не дается?

Я отличаюсь комнатой с обоями,
где так сижу я на исходе дня,
и женщина с манжетами собольими
надменный взгляд отводит от меня.

Как я жалею взгляд ее надменный,
и я боюсь, боюсь ее спугнуть,
когда она над пепельницей медной
склоняется, чтоб пепел отряхнуть.

О, Господи, как я ее жалею,
плечо ее, понурое плечо,
и беленькую, тоненькую шею,
которой так под мехом горячо!

И я боюсь, что вдруг она заплачет,
что губы ее страшно закричат,
что руки в рукава она запрячет
и бусинки по полу застучат…

* * *

Однажды, покачнувшись на краю
всего, что есть, я ощутила в теле
присутствие непоправимой тени,
куда-то прочь теснившей жизнь мою.

Никто не знал, лишь белая тетрадь
заметила, что я задула свечи,
зажженные для сотворенья речи, –
без них я не желала умирать.

Так мучилась! Так близко подошла
к скончанью мук! Не молвила ни слова.
А это просто возраста иного
искала неокрепшая душа.

Я стала жить и долго проживу.
Но с той поры я мукою земною
зову лишь то, что не воспето мною,
все прочее – блаженством я зову.

1960-е

Прощание

А напоследок я скажу:
прощай, любить не обязуйся.
С ума схожу. Иль восхожу
к высокой степени безумства.

Как ты любил? – ты пригубил
погибели. Не в этом дело.
Как ты любил? – ты погубил,
но погубил так неумело.

Жестокость промаха…
О, нет тебе прощенья.
Живо тело и бродит,
видит белый свет,
но тело мое опустело.

Работу малую висок
еще вершит. Но пали руки,
и стайкою, наискосок,
уходят запахи и звуки.

1960

Молитва

Ты, населивший мглу Вселенной,
то явно видный, то едва,
огонь невнятный и нетленный
материи иль Божества.

Ты, ангелы или природа,
спасение или напасть,
что Ты ни есть – Твоя свобода,
Твоя торжественная власть.

Ты, нечто, взявшее в надземность
начало света, снега, льда,
в Твою любовь, в Твою надменность,
в Тебя вперяюсь болью лба.

Прости! Молитвой простодушной
я иссушила, извела
то место неба над подушкой,
где длилась и текла звезда.

Прошу Тебя, когда темнеет,
прошу, когда уже темно
и близко видеть не умеет
мной разожжённое окно.

Не благодать Твою, не почесть –
судьба земли, оставь за мной
лишь этой комнаты непрочность,
ничтожную в судьбе земной.

Зачем с разбега бесприютства
влюбилась я в ее черты
всем разумом — до безрассудства,
всем зрением — до слепоты?

Кровать, два стула ненадежных,
свет лампы, сумерки, графин
и вид на изгородь продолжен
красой невидимых равнин.

Творилась в этих желтых стенах,
оставшись тайною моей,
печаль пустых, благословенных,
от всех сокрытых зимних дней.

Здесь совмещались стол и локоть,
тетрадь ждала карандаша
и, провожая мимолётность,
беспечно мучилась душа.

1968

***

Я столько раз была мертва
иль думала, что умираю,
что я безгрешный лист мараю,
когда пишу на нем слова.

Меня терзали жизнь, нужда,
страх поутру, что все сначала.
Но Грузия меня всегда
звала к себе и выручала.

До чудных слез любви в зрачках
и по причине неизвестной,
о, как, когда б вы знали, — как
меня любил тот край прелестный.

Тифлис, не знаю, невдомек –
каким родителем суровым
я брошена на твой порог
подкидышем большеголовым?

Тифлис, ты мне не объяснял
и я ни разу не спросила:
за что дарами осыпал
и мне же говорил «спасибо»?

Какую жизнь ни сотворю
из дней грядущих, из тумана, –
чтоб отслужить любовь твою,
все будет тщетно или мало…

1975

Стихи под гитару

Александр Галич (1918–1977)

«Галич» – псевдоним, составленный из букв фамилии, имени и отчества. Настоящее имя – Гинзбург Александр Аркадьевич. 

«Одной из самых pаспpостpанённых болезней эмигpации является болезнь – ностальгия. Вот я и pешил, чтобы не болеть этой болезнью потом, – как делали с нами с детства – когда заболевал коpью какой-нибудь сосед, то нас туда водили, чтобы мы тоже заболели коpью. Я pешил «отностальгиpоваться» в Москве. Ещё сидя у себя дома, в своей кваpтиpе, я написал целый pяд песен, посвящённых этой теме, чтобы вот здесь уже этой темой не заниматься.» [5]

«Однажды мы с ним поехали к отцу Александру Меню в этот самый Семхоз ‒ ныне печально знаменитый дом, возле которого отец Александр был убит. Это был замечательный вечер. Отец Александр очень много и прекрасно говорил, а Галич много и прекрасно пел. После этого буквально через несколько дней он крестился у отца Александра». [6]

* * *
Все наладится, образуется,
Так, что незачем зря тревожиться.
Все, безумные образумятся,
Все итоги, непременно подытожатся.
Были гром и град, были бедствия –
Будут тишь да гладь, благоденствие,
Ах, благоденствие!
Все наладится, образуется,
Виноватые станут судьями
Что забудется, то забудется
Сказки, сказками, будни – буднями
Все наладится, образуется,
Никаких тревог не останется
И покуда не наказуется
Безнаказанно мирно будем стариться
Вот он скачет, витязь удалой,
С чудищем стоглавым силой меряясь.
И плевать ему на ту, что эту перевязь
Штопала заботливой иглой.
Мы не пели славы палачам,
Удержались, выдержали, выжили
Но тихонько, чтобы мы не слышали
Жены наши плачут по ночам…

• «Бегущая по волнам» (1967)

* * *
Облака плывут, облака,
Не спеша плывут, как в кино.
А я цыпленка ем «табака»
Я коньячку принял полкило.

Облака плывут в Абакан,
Не спеша плывут облака.
Им тепло, небось, облакам,
А я продрог насквозь, на века!

Я подковой вмерз в санный след,
В лед, что я кайлом ковырял!
Ведь недаром я двадцать лет
Протрубил по тем лагерям.

До сих пор в глазах снега наст!
До сих пор в ушах шмона гам!..
Эй, подайте ж мне ананас
И коньячку еще двести грамм!

Облака плывут, облака,
В милый край плывут, в Колыму,
И не нужен им адвокат,
Им амнистии – ни к чему.

Я и сам живу – первый сорт!
Двадцать лет, как день, разменяв!
Я в пивной сижу, словно лорд,
И даже зубы есть у меня!

Облака плывут на восход,
Им ни пенсии, ни хлопот…
А мне четвертого – перевод,
И двадцать третьего – перевод.

И по этим дням, как и я,
Полстраны сидит в кабаках!
И нашей памятью в те края
Облака плывут, облака…

C нашей памятью в те края
Облака плывут, облака…

1962

Старательский вальсок

Мы давно называемся взрослыми
И не платим мальчишеству дань,
И за кладом на сказочном острове
Не стремимся мы в дальнюю даль.

Ни в пустыню, ни к полюсу холода,
Ни на катере …к этакой матери.
Но поскольку молчание — золото,
То и мы, безусловно, старатели.

Промолчи — попадешь в богачи!
Промолчи, промолчи, промолчи!

И не веря ни сердцу, ни разуму,
Для надежности спрятав глаза,
Сколько раз мы молчали по-разному,
Но не против, конечно, а за!

Где теперь крикуны и печальники?
Отшумели и сгинули смолоду…
А молчальники вышли в начальники,
Потому что молчание — золото.

Промолчи – попадешь в первачи!
Промолчи, промолчи, промолчи!

И теперь, когда стали мы первыми,
Нас заела речей маята,
И под всеми словесными перлами
Проступает пятном немота.

Пусть другие кричат от отчаянья,
От обиды, от боли, от голода!
Мы-то знаем – доходней молчание,
Потому что молчание – золото!

Вот так просто попасть в богачи,
Вот так просто попасть в первачи,
Вот так просто попасть в – палачи:
Промолчи, промолчи, промолчи!..

1963

ПО ОБРАЗУ И ПОДОБИЮ

или, как было написано на воротах Бухенвальда:
Jedem das Seine – «Каждому – свое»

Начинается день и дневные дела,
Но треклятая месса уснуть не дала,
Ломит поясницу и ноет бок,
Бесконечной стиркою дом пропах…
– С добрым утром, Бах, – говорит Бог.
– С добрым утром, Бог, – говорит Бах. –
С добрым утром!..

…А над нами с утра, а над нами с утра,
Как кричит воронье на пожарище,
Голосят рупора, голосят рупора:
С добрым утром, вставайте, товарищи!

А потом, досыпая, мы едем в метро,
В электричке, в трамвае, в автобусе,
И орут, выворачивая нутро,
Рупора о победах и доблести.

И спросонья бывает такая пора,
Что готов я в припадке отчаянья
Посшибать рупора, посбивать рупора
И услышать прекрасность молчания…

Под попреки жены, исхитрись-ка, изволь
Сочинить переход из це-дура в ха-моль,
От семейных ссор, от долгов и склок
Никуда не деться, и дело – швах,
– Но не печалься, Бах, – говорит Бог.
– Да уж ладно, Бог, – говорит Бах. –
Да уж ладно!..

…А у бабки инсульт, и хворает жена,
И того не хватает и этого,
И лекарства нужны, и больница нужна,
Только место не светит покедова,

И меня в перерыв вызывают в местком,
Ходит зав по месткому присядкою,
Раз уж дело такое, то мы подмогнем,
Безвозвратною ссудим десяткою.

И кассир мне деньгу отслюнит по рублю,
Ухмыльнется ухмылкой грабительской,
Я пол-литра куплю, валидолу куплю,
Двести сыра и двести «любительской»…

А пронзительный ветер – предвестник зимы,
Дует в двери капеллы Святого Фомы,
И поет орган, что всему итог –
Это вечный сон, это тлен и прах!
– Но не кощунствуй, Бах, – говорит Бог.
– А ты дослушай, Бог, – говорит Бах. –
Ты дослушай!..

А у суки-соседки гулянка в соку,
Воют девки, хихикают хахали,
Я пол-литра открою, нарежу сырку,
Дам жене валидолу на сахаре,

И по первой налью, и налью по второй,
И сырку, и колбаски покушаю,
И о том, что я самый геройский герой,
Передачу охотно послушаю.

И трофейную трубку свою запалю,
Посмеюсь над мычащею бабкою,
И еще раз налью, и еще раз налью,
И к соседке схожу за добавкою…

Он снимает камзол, он сдирает парик,
Дети шепчутся в детской:
«Вернулся старик»,
Что ж – ему за сорок, немалый срок,
Синева, как пыль, – на его губах…
– Доброй ночи, Бах, – говорит Бог,
– Доброй ночи, Бог, – говорит Бах. –
Доброй ночи!..

МЫ НЕ ХУЖЕ ГОРАЦИЯ

Вы такие нестерпимо ражие,
И такие, в сущности, примерные,
Все томят вас бури вернисажные,
Все шатают паводки премьерные.
Ходите, тишайшие, в неистовых,
Феями цензурными заняньканы!
Ну, а если – ни премьер, ни выставок,
Десять метров комната в Останкино!
Где улыбкой стражники – наставники
Не сияют благостно и святочно,
Но стоит картина на подрамнике,
Вот и все!
А этого достаточно!
Там стоит картина на подрамнике –
Этого достаточно!

Осудив и совесть и бесстрашие,
(Вроде не заложишь и не купишь их),
Ах, как вы присутствуете, ражие,
По карманам рассовавши кукиши!
Что ж, зовите небылицы былями,
Окликайте стражников по имени!
Бродят между ражими Добрынями
Тунеядцы Несторы и Пимены.
Их имен с эстрад не рассиропили,
В супер их не тискают облаточный,
«Эрика» берет четыре копии,
Вот и все!
А этого достаточно!
Пусть пока всего четыре копии –
Этого достаточно!

Время сеет ветры, мечет молнии,
Создает советы и комиссии,
Что ни день – фанфарное безмолвие
Славит многодумное безмыслие.
Бродит Кривда с полосы на полосу,
Делится с соседской Кривдой опытом,
Но гремит напетое вполголоса,
Но гудит прочитанное шепотом.
Ни партера нет, ни лож, ни яруса,
Клака не безумствует припадочно,
Есть магнитофон системы «Яуза»,
Вот и все!
А этого достаточно!

Есть, стоит картина на подрамнике!
Есть, отстукано четыре копии!
Есть магнитофон системы «Яуза»!
И этого достаточно!

1966

Сто первый псалом

Я вышел на поиски Бога.
В предгорьи уже рассвело.
А нужно мне было немного –
Две пригоршни глины всего.

И с гор я спустился в долину,
Развел над рекою костер,
И красную вязкую глину
В ладонях размял и растер.

Что знал я в ту пору о Боге
На тихой заре бытия?
Я вылепил руки и ноги,
И голову вылепил я.

И полон предчувствием смутным
Мечтал я, при свете огня,
Что будет Он добрым и мудрым,
Что Он пожалеет меня!

Когда ж он померк, этот длинный
День страхов, надежд и скорбей –
Мой бог, сотворенный из глины,
Сказал мне:
– Иди и убей!..

И канули годы.
И снова —
Все так же, но только грубей,
Мой бог, сотворенный из слова,
Твердил мне:
– Иди и убей!

И шел я дорогою праха,
Мне в платье впивался репей,
И Бог, сотворенный из страха,
Шептал мне:
– Иди и убей!

Но вновь я печально и строго
С утра выхожу за порог –
На поиски доброго Бога
И – ах, да поможет мне Бог!

15 января 1971

• Эту запись на кассете VHS передал мне в начале 1991 года главный редактор журнала «Континент» В.Е. Максимов для фильма об Александре Аркадьевиче (автор сценария Григорий Михнов-Вайтенко) … Картина так и не была завершена, а вот пленка осталась. [Алексей Гелейн]

* * *

Когда я вернусь – ты не смейся, – когда я вернусь,
Когда пробегу, не касаясь земли, по февральскому снегу,
По еле заметному следу к теплу и ночлегу,
И, вздрогнув от счастья, на птичий твой зов оглянусь,
Когда я вернусь, о, когда я вернусь…
Послушай, послушай – не смейся, – когда я вернусь,
И прямо с вокзал, разделавшись круто с таможней,
И прямо с вокзала в кромешный, ничтожный, раешный
Ворвусь в этот город, которым казнюсь и клянусь,
Когда я вернусь, о, когда я вернусь…
Когда я вернусь, я пойду в тот единственный дом,
Где с куполом синим не властно соперничать небо,
И ладана запах, как запах приютского хлеба,
Ударит меня и заплещется в сердце моем…
Когда я вернусь… О, когда я вернусь…
Когда я вернусь, засвистят в феврале соловьи
Тот старый мотив, тот давнишний, забытый, запетый,
И я упаду, побежденный своею победой,
И ткнусь головою, как в пристань, в колени твои,
Когда я вернусь… А когда я вернусь?

1973

Булат Окуджава (1924–1997)

«Первая песня появилась у меня почти случайно в 1946 году. Тогда я был студентом первого курса университета. Я очень гордился этим своим новым званием и решил – так как я писал стихи – написать студенческую песню. По моим представлениям, студенческая песня должна была быть очень грустной, типа «Быстры, как волны, дни нашей жизни» или что-нибудь в этом роде. И вот как-то однажды я подсел к пианино и двумя пальцами стал подбирать музыку к стихам «Неистов и упрям, гори, огонь, гори…» Получилась песенка. Друзья ее подхватили. А еще раньше, на фронте, я написал стихи, придумал мелодию – и потом наш полк пел: «Нам в холодных теплушках не спалось». Но к этому занятию я тогда относился несерьезно.» [10]

* * *

Неистов и упрям,
гори, огонь, гори.
На смену декабрям
приходят январи.

Нам всё дано сполна –
и радости, и смех,
одна на всех луна,
весна одна на всех.

Прожить лета б дотла,
а там пускай ведут
за все твои дела
на самый страшный суд.

Пусть оправданья нет,
и даже век спустя
семь бед – один ответ,
один ответ – пустяк.

Неистов и упрям,
гори, огонь, гори.
На смену декабрям
приходят январи.

24 октября 1947

ПОЛНОЧНЫЙ ТРОЛЛЕЙБУС

Когда мне невмочь пересилить беду
Когда подступает отчаянье
Я в синий троллейбус сажусь на ходу
В последний, в случайный
Я в синий троллейбус сажусь на ходу
В последний, в случайный

Последний троллейбус, по улицам мчи
Верши по бульварам круженье
Чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи
Крушенье, крушенье
Чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи
Крушенье, крушенье

Последний троллейбус, мне дверь отвори!
Я знаю, как в зябкую полночь
Твои пассажиры, матросы твои
Приходят на помощь
Твои пассажиры, матросы твои
Приходят на помощь

Я с ними не раз уходил от беды
Я к ним прикасался плечами…
Как много, представьте себе, доброты
В молчаньи, в молчаньи
Как много, представьте себе, доброты
В молчаньи, в молчаньи

Последний троллейбус плывет по Москве
Москва, как река, затухает
И боль, что скворчонком стучала в виске
Стихает, стихает
И боль, что скворчонком стучала в виске
Стихает, стихает

1957

• Песня «Полночный троллейбус» в фильме «Цепная реакция» (1964)

* * *

Девочка плачет: шарик улетел.
Ее утешают, а шарик летит.

Девушка плачет: жениха все нет.
Ее утешают, а шарик летит.

Женщина плачет: муж ушел к другой.
Ее утешают, а шарик летит.

Плачет старушка: мало пожила…
А шарик вернулся, а он голубой.

1957

Песенка о солдатских сапогах

Вы слышите, грохочут сапоги,
и птицы ошалелые летят,
и женщины глядят из-под руки?
Вы поняли, куда они глядят?

Вы слышите: грохочет барабан?
Солдат, прощайся с ней, прощайся с ней…
Уходит взвод в туман-туман-туман…
А прошлое ясней-ясней-ясней.

А где же наше мужество, солдат,
когда мы возвращаемся назад?
Его, наверно, женщины крадут
и, как птенца, за пазуху кладут.

А где же наши женщины, дружок,
когда вступаем мы на свой порог?
Они встречают нас и вводят в дом,
но в нашем доме пахнет воровством.

А мы рукой на прошлое: вранье!
А мы с надеждой в будущее: свет!
А по полям жиреет воронье,
а по пятам война грохочет вслед.

И снова переулком – сапоги,
и птицы ошалелые летят,
и женщины глядят из-под руки…
В затылки наши круглые глядят.

1957

До свидания, мальчики

Ах, война, что ж ты сделала, подлая:
стали тихими наши дворы,
наши мальчики головы подняли –
повзрослели они до поры,
на пороге едва помаячили
и ушли, за солдатом – солдат…
До свидания, мальчики! Мальчики,
постарайтесь вернуться назад.

Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими,
не жалейте ни пуль, ни гранат,
И себя не щадите, и все-таки
постарайтесь вернуться назад.

Ах, война, что ж ты, подлая, сделала:
вместо свадеб – разлуки и дым.
Наши девочки платьица белые
раздарили сестренкам своим.
Сапоги – ну куда от них денешься?
Да зеленые крылья погон…
Вы наплюйте на сплетников, девочки,
мы сведем с ними счеты потом.

Пусть болтают, что верить вам не во что,
что идете войной наугад…
До свидания, девочки! Девочки,
постарайтесь вернуться назад.

1958

***

А мы швейцару: «Отворите двери!
У нас компания весёлая, большая,
приготовьте нам отдельный кабинет».

А Люба смотрит: что за красота!
А я гляжу: на ней такая брошка,
хоть напрокат она взята,
пускай потешится немножко.
А Любе вслед глядит один брюнет…
А нам плевать, и мы вразвалочку,
покинув раздевалочку,
идём себе в отдельный кабинет.

На нас глядят бездельники и шлюхи.
Пусть наши женщины не в жемчуге,
послушайте, пора уже,
кончайте ваши «ах» на сто минут.

Здесь тряпками попахивает так…
Здесь смотрят друг на друга сквозь червонцы…
Я не любитель всяких драк,
но мне сказать ему придётся,
что я ему попорчу весь уют,
что наши девушки за денежки,
представь себе, паскудина брюнет,
они себя не продают.

1957–1958

* * *
Всю ночь кричали петухи
И шеями мотали
Как будто новые стихи
Закрыв глаза, читали

Но было что-то в крике том
От едкой той кручины
Когда, согнувшись, входят в дом
Стыдясь себя, мужчины

И был тот крик далёк-далёк
И падал так же мимо
Как гладят, глядя в потолок
Чужих и нелюбимых

Когда ласкать уже невмочь
И отказаться трудно
И потому всю ночь, всю ночь
Не наступало утро

1961

МОЛИТВА

Пока земля еще вертится, пока еще ярок свет,
Господи, дай же ты каждому, чего у него нет:
умному дай голову, трусливому дай коня,
дай счастливому денег… И не забудь про меня.

Пока Земля еще вертится – Господи, твоя власть!
Дай рвущемуся к власти навластвоваться всласть,
дай передышку щедрому, хоть до исхода дня.
Каину дай раскаянье… И не забудь про меня.

Я знаю: ты все умеешь. Я верую в мудрость твою,
как верит солдат убитый, что он проживает в раю,
как верит каждое ухо тихим речам твоим,
как веруем и мы сами, не ведая, что творим!

Господи мой боже, зеленоглазый мой!
Пока Земля еще вертится, и это ей странно самой,
пока ей еще хватает времени и огня,
дай же ты всем понемногу… И не забудь про меня.

1963

ГРУЗИНСКАЯ ПЕСНЯ

Посвящается М. Квливидзе

Виноградную косточку в теплую землю зарою,
И лозу поцелую и спелые гроздья сорву,
И друзей созову, на любовь свое сердце настрою.
А иначе зачем на земле этой вечной живу?

Собирайтесь-ка гости мои на мое угощенье,
Говорите мне прямо в глаза чем пред вами слыву,
Царь небесный пошлет мне прощение за прегрешенья.
А иначе зачем на земле этой вечной живу?

В темно-красном своем будет петь для меня моя Дали,
В черно-белом своем преклоню перед нею главу,
И заслушаюсь я и умру от любви и печали.
А иначе зачем на земле этой вечной живу?

И когда заклубится закат по углам золотея,
Пусть опять и опять предо мной проплывут наяву,
Синий буйвол и белый орел и форель золотая.
А иначе зачем на земле этой вечной живу?

1969

СОЮЗ ДРУЗЕЙ
(старинная студенческая песня)

Поднявший меч на наш союз
достоин будет худшей кары,
и я за жизнь его тогда
не дам и ломаной гитары.
Как вожделенно жаждет век
нащупать брешь у нас в цепочке…
Возьмемся за руки, друзья,
чтоб не пропасть поодиночке.

Среди совсем чужих пиров
и слишком ненадежных истин,
не дожидаясь похвалы,
мы перья белые почистим.
Пока безумный наш султан
дорогу нам сулит к острогу,
возьмемся за руки, друзья,
возьмемся за руки, ей-богу.

Когда ж придет дележки час,
не нас калач ржаной поманит,
и рай настанет не для нас,
зато Офелия всех нас помянет.
Пока ж не грянула пора
нам отправляться понемногу,
возьмемся за руки, друзья,
возьмемся за руки, ей-богу.

1970

Владимир Высоцкий (1938–1980)

В. Высоцкий: «Я когда-то давно услышал во время съёмок в Ленинграде, по-моему, даже это было, услышал, как Булат Окуджава поёт свои стихи. И меня тогда поразило. Я писал стихи, как всякие люди молодые пишут стихи, и я подумал, как на… насколько сильнее воздействие его стихов на слушателей, когда он это делает на… с гитарой. То есть, когда кладет их на какую-то ритмическую музыкальную основу и исполняет. И я подумал, что, может быть, попробовать делать то же самое». [7]

«В 1961 году Б.Окуджава в конце ноября давал концерт в Доме искусств. Этот концерт остался в истории авторской песни, потому что после него в прессе началась кампания гонения на Б.Окуджаву. Если Высоцкого не подвела память, то дата его знакомства с творчеством Окуджавы устанавливается абсолютно точно». [8]

Штрафные батальоны

Всего лишь час дают на артобстрел.
Всего лишь час пехоте передышки.
Всего лишь час до самых главных дел:
Кому – до ордена, ну, а кому – до «вышки».

За этот час не пишем ни строки.
Молись богам войны — артиллеристам!
Ведь мы ж не просто так, мы – штрафники.
Нам не писать: «Считайте коммунистом».

Перед атакой – водку? Вот мура!
Свое отпили мы еще в гражданку.
Поэтому мы не кричим «ура!»,
Со смертью мы играемся в молчанку.

У штрафников один закон, один конец –
Коли-руби фашистского бродягу!
И если не поймаешь в грудь свинец,
Медаль на грудь поймаешь «За отвагу».

Ты бей штыком, а лучше бей рукой –
Оно надежней, да оно и тише.
И ежели останешься живой,
Гуляй, рванина, от рубля и выше!

Считает враг – морально мы слабы.
За ним и лес, и города сожжены.
Вы лучше лес рубите на гробы –
В прорыв идут штрафные батальоны!

Вот шесть ноль-ноль, и вот сейчас – обстрел.
Ну, бог войны! Давай – без передышки!
Всего лишь час до самых главных дел:
Кому – до ордена, а большинству – до «вышки».

1963

***

На братских могилах не ставят крестов,
И вдовы на них не рыдают,
К ним кто-то приносит букеты цветов,
И Вечный огонь зажигают.

Здесь раньше – вставала земля на дыбы,
А нынче – гранитные плиты.
Здесь нет ни одной персональной судьбы –
Все судьбы в единую слиты.

А в Вечном огне видишь вспыхнувший танк,
Горящие русские хаты,
Горящий Смоленск и горящий рейхстаг,
Горящее сердце солдата.

У Братских могил нет заплаканных вдов –
Сюда ходят люди покрепче,
На Братских могилах не ставят крестов…
Но разве от этого легче?!

1965

Песня о звёздах

Мне этот бой не забыть нипочём –
Смертью пропитан воздух,
А с небосклона бесшумным дождём
Падали звёзды.

Вот снова упала – и я загадал:
Выйти живым из боя…
Так свою жизнь я поспешно связал
С глупой звездою.

Я уж решил: миновала беда
И удалось отвертеться…
Но с неба свалилась шальная звезда –
Прямо под сердце.

Нам говорили: «Нужна высота!»
И «Не жалеть патроны!»
Вон покатилась вторая звезда –
Вам на погоны.

Звёзд этих в небе – как рыбы в прудах,
Хватит на всех с лихвою.
Если б не насмерть, ходил бы тогда
Тоже — Героем.

Я бы Звезду эту сыну отдал,
Просто на память…
В небе висит, пропадает звезда –
Некуда падать.

1964

Песня о звёздах в фильме «Я родом из детства» (1966)

Парус (песня беспокойства)

А у дельфина взрезано брюхо винтом
Выстрела в спину не ожидает никто
На батарее нету снарядов уже
Надо быстрее на вираже

Парус! Порвали парус!
Каюсь, каюсь, каюсь…

Даже в дозоре можешь не встретить врага
Это не горе, если болит нога
Петли дверные многим скрипят, многим поют
Кто вы такие? Вас здесь не ждут!

Но парус! Порвали парус!
Каюсь, каюсь, каюсь…

Многие лета — всем, кто поет во сне
Все части света могут лежать на дне
Все континенты могут гореть в огне
Только все это не по мне

Но парус! Порвали парус!
Каюсь, каюсь, каюсь…

1966

Выступление Владимира Высоцкого в Ленинградском клубе самодеятельной песни «Восток» 18 января 1967 года было первым в его жизни официальным приглашением в качестве автора и исполнителя песен от официальной организации. Здесь, в городе на берегу Невы, в 61-м году, на улице Правды, 10, в Доме культуры работников пищевой промышленности (с лас­ковым названием «ватрушка») был создан клуб самодеятельной пес­ни «Восток». Главным событием того года был полет Ю.Гагарина, и клуб получил свое название в честь корабля, поднявшего в космос Первого космонавта. На сцене клуба в разное время Высоцкий вы­ступит четырежды. Во время концерта снимался фильм Ленинградской сту­дии кинохроники «Срочно требуется песня» (сценарий А. Менде­леева, режиссер С. Чаплин). [9] 

Прощание с горами

В суету городов и в потоки машин
Возвращаемся мы – просто некуда деться!
И спускаемся вниз с покорённых вершин,
Оставляя в горах,
оставляя в горах своё сердце.

Так оставьте ненужные споры –
Я себе уже всё доказал:
Лучше гор могут быть только горы,
На которых ещё не бывал,
На которых ещё не бывал.

Кто захочет в беде оставаться один?!
Кто захочет уйти, зову сердца не внемля?!
Но спускаемся мы с покорённых вершин…
Что же делать –
и боги спускались на землю.

Так оставьте ненужные споры –
Я себе уже всё доказал:
Лучше гор могут быть только горы,
На которых ещё не бывал,
На которых ещё не бывал.

Сколько слов и надежд, сколько песен и тем
Горы будят у нас – и зовут нас остаться!
Но спускаемся мы (кто – на год, кто – совсем),
Потому что всегда,
потому что всегда мы должны возвращаться.

Так оставьте ненужные споры –
Я себе уже всё доказал:
Лучше гор могут быть только горы,
На которых ещё не бывал,
На которых никто не бывал!

1966

Песня «Прощание с горами» из фильма «Вертикаль» (1967)

«И были наши помыслы чисты…»

• На даче Евгения Евтушенко в Переделкино. 1987 г.

«Щелкали затворы фотокамер, крутились магнитофоны, не умолкала речь. Как захватывающе интересно было просто на них смотреть и слушать их, родившихся в тридцатых, начинавших писать стихи в сороковых, издавших первые сборники в пятидесятых, ставших всемирно известными в шестидесятых, вошедших в школьные хрестоматии в семидесятых, выпустивших собрания сочинений в восьмидесятых! Одним словом, не обижая других замечательных поэтов – их ровесников и современников, мне захотелось поговорить именно с ними, с теми, кто, наверное, чуточку больше, чем кто-либо другой из их поколения, был любим публикой, читателями. Да, именно они: Андрей Андреевич Вознесенский, Евгений Александрович Евтушенко, Булат Шалвович Окуджава, Роберт Иванович Рождественский – были ярчайшими звездами на небосклоне русской поэзии пятидесятых годов.» Подробнее см.: «И были наши помыслы чисты…» [11]

Документальный фильм «Дети ХХ съезда» (1987)

• Леонид Парфенов о фильме «Дети ХХ съезда». Смотреть фильм: 1 серия «Истоки», 2 серия «Испытания», 3 серия «Уроки» на YouTube.

В 1988 году состоялась телепремьера трехсерийного художественно-публицистического фильма «Дети ХХ съезда» (режиссер Андрей Разбаш, автор и сценарист Леонид Парфенов). В фильме автор выступает как исследователь эпохи оттепели и поколения шестидесятников (среди героев фильма — Егор Яковлев, Александр Бовин, Ю. Карякин, поэт Е. Евтушенко, критик Ю. Буртин, Лен Карпинский и другие). Фильм стал сенсацией и был приобретен телекомпаниями девяти стран мира. [12]

Леонид Парфёнов в финале первой серии так объясняет, ради чего был снят фильм: «Были дети Арбата, вот дети XX съезда, и коли мы дети Апреля, нам нужно понять родословную, понять гражданский, политический опыт поколения наших отцов — детей первой перестройки. Понять их взлет, их драму, может трагедию даже, и понять их сегодняшнее второе дыхание. Потому что без них не было бы нас, и без их горького опыта мы никуда, никуда…»

Список использованных источников и литературы