Юрий Васильевич Бондарев — советский писатель, публицист, сценарист, является членом Союза писателей, занимался общественной деятельностью, участник Великой отечественной войны.
Вчерашние мальчишки, которые едва успели закончить школу, во время войны становились солдатами, и шли защищать свою Родину. Ярким представителем того легендарного поколения является Юрий Васильевич Бондарев. К празднованию дня победы 9 мая, в нашей стране, по всем каналам показывают военные кинофильмы. Одними из самых волнующих и любимых являются киноленты «Батальоны просят огня» и «Горячий снег». Эти фильмы сняты по одноимённым произведениям Юрия Бондарева. Он принимал участие в съёмках фильмов, был автором и сценаристом.
ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ
Юрий Васильевич родился 15 марта 1924 года в городе Орске. Его отец Бондарев Василий Васильевич работал следователем, и являлся участником Первой мировой войны. Мать писателя звали Бондарева Клавдия Иосифовна занималась домашним хозяйством и воспитывала единственного сына.
Юра рос в любящей и заботливой семье, мать дарила ребёнку любовь и ласку, а отец воспитывал сына бесстрашным и стойким. Родители часто вечерами читали книги, которые в семье Бондаревых занимали почётное место. Как правило читалась классика, которая в последствии оказала влияние на творческое развитие ребёнка.
Юра мечтал стать моряком, эта мечта родилась тоже из книг. Мальчик зачитывался Джеком Лондоном, выучивал наизусть морские термины. Юрий стал закаляться, тренировал свой организм готовил его к сложным обстановкам. Но всё изменилось на одном уроке литературы. После летних каникул, детям нужно было написать сочинение как они провели лето. Учительница на весь класс зачитала сочинение Юры, в котором он описал свою поездку к дяде и двоюродному брату Сашке, как он учился тонкостям охоты и рыбалки, в подробностях описал строительство шалаша и жизни на природе, на реке Белой, которая находится под Уфой.
Преподавательница заметила способность своего ученика к литературе. И рекомендовала развивать ему этот талант. Юра последовал её совету, он организовал выпуск школьного журнала, в своей 516-й школы города Москвы.
Но юношеские мечты о будущем прервала война. Беззаботное детство закончилось для всех ребят того поколения. Позднее Юрий Васильевич в рассказе «Степь» поделится с читателями о том счастливом и мирном времени. 17-летний подросток принимал участие в сооружении укреплений под Смоленском, вернувшись последним эшелоном в Москву. Но затем семью эвакуировали в Казахстан. Как только Юра закончил среднюю школу, а это было летом 1942 года, его направили на обучение во второе Бердичевское пехотное училище.
Юрий Бондарев в молодости во время войны
А уже осенью, в октябре 1942 года молодых курсантов отправляют под Сталинград. Юрия Васильевича зачисляют командиром миномётного расчёта 308 полка 98-й стрелковой дивизии.
Под Котельниками он получает первое ранение, был контужен и получил обморожение. А дальше он принимал участие в освобождении Киева и Житомира, в которых получил второе ранение, участвовал в боях в Польше и Чехословакии. Победу он встретил младшим лейтенантом, в Чкалове. А после окончания войны и демобилизации он поступает в Литературный институт, который закончит отлично.
КНИГИ
Его дебют в печати был в 1949 году, это был небольшой сборник рассказов «На большой реке», а далее последовал целый ряд повестей, романов и рассказов, которые стали классикой произведений о Великой Отечественной войне. В 1956 году автор напишет поветь «Юность командиров», «Батальоны просят огня», по которому будет снят четырёхсерийный фильм в 1985 году, в 1959 году выйдет в свет повесть «Последние залпы», и по ней снимут кинокартину в 1961 году.
Юрий Бондарев
Потом будут написаны романы «Горячий снег» и «Берег», по которым тоже будут сняты фильмы, и ещё многие другие произведения, которые советским людям молодого поколения автор расскажет о тяжёлой судьбе русского народа, который ценой своей жизни дал им возможность мирного существования.
ПОЗДНЕЕ БОНДАРЕВ НАПИШЕТ: «ПОСЛЕ ВОЙНЫ Я НАЧАЛ ПИСАТЬ О ВОЙНЕ. ВСЕ, ЧТО МНОЮ НАПИСАНО О НЕЙ, – ЭТО ИСКУПЛЕНИЕ ДОЛГА ПЕРЕД ТЕМИ, КТО ОСТАЛСЯ ТАМ… Я ПОСТАРАЛСЯ ОСМЫСЛИТЬ ИХ СУДЬБЫ».
Юрий Васильевич в своих произведениях, которые писал в 70-х годах размышляет о судьбе Родины, он даже предвидит распад Советского Союза, и последующую деградацию общества. В 1973 году советские писатели написали групповое письмо, отправленное в редакцию газеты «Правда» о Солженицыне и Сахарове, под которым он тоже поставил свою подпись.
Вовремя XIX партийной конференции, которая состоялась в 1988 году Бондарев, выступая с трибуны, сравнил перестройку Горбачёва с самолётом, который был поднят в воздух, но никто не знал есть ли в конечном пункте назначения посадочная площадка. Он резко высказывался в адрес тех, кто очернял советское прошлое, и отстаивал свои политические и жизненные убеждения на всех уровнях.
В 1994 году Бондарев не принял орден «Дружбы народов», который хотел ему вручить Борис Ельцин, по случаю его 70-летия. Юрий Васильевич ответил президенту, что «Сегодня это уже не поможет доброму согласию и дружбе народов нашей великой страны».
В 2019 году, 15 марта Дмитрий Медведев поздравил его с 95-летием.
За заслуги в творчестве и общественной деятельности его отмечали 19 премиями, а его произведения переведены на более чем 70 языков мира.
ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ
Его будущая жена жила с ним по соседству, более того Валентина была одноклассница его сестры. Молодые люди встречались много гуляли и разговаривали, а потом и поженились.
У них родилось двое дочерей, Елена в 1952 году и Екатерина в 1960 году. Юрий Васильевич всегда был примером во всём своим детям и внукам, которые подрастают, их зовут Юра и Лиза.
Юрий Бондарев с женой Валентиной
В 2018 году к годовщине Великой Победы, Юрий Васильевич даст редкое интервью, он расскажет об малоизвестные факты из жизни, поделится со своими читателями воспоминанием о войне, будет размышлять о современном мире, и человеке.
СМЕРТЬ
До самого своего последнего дня жизни писатель оставался неравнодушный к происходящим событиям в стране, он до последнего твёрдо отстаивал свою позицию, и не шёл на компромиссы со своей совестью.
Могила Юрия Бондарева
Юрий Васильевич умер 29 марта 2020 года. Похороны проходили 2 апреля, писателя похоронили на Троекуровском кладбище.
ПРОИЗВЕДЕНИЯ
Романы
Батальоны просят огня
Тишина
Двое
Горячий снег
Берег
Выбор
Игра
Искушение
Непротивление
Бермудский треугольник
Без милосердия
ПОВЕСТИ
Юность командиров
Последние залпы
Родственники
Ссылки
Страница в Википедии
Источник: https://biographe.ru/znamenitosti/yuriy-bondarev
***************************************************
Роман Юрия Бондарева 1970 года, действие которого разворачивается под Сталинградом в декабре 1942 года. В основе произведения лежат реальные исторические события — попытка немецкой группы армий «Дон» фельдмаршала Манштейна деблокировать окруженную под Сталинградом 6-ю армию Паулюса. Сражение, описанное в романе, решило исход всей Сталинградской битвы. Режиссёром Гавриилом Егиазаровым по роману был поставлен одноимённый фильм.
«Горячий снег», Бондарев: анализ и содержание произведения — читайте здесь: https://jiyuu.su/sochineniya/goryachij-sneg-analiz.html
***************************************************
Книга бесплатно: gorjachij-sneg-jurij-bondarev_19954
***************************************************
P.S.
В годы учебы на филфаке университета, я любила произведения Юрия Бондарева, особенно романы «Выбор», «Берег», «Игра». По духу — близкий мне Человек и гражданин. Вечная Память! Поклон. Аминь. Ом
Н. Шлемова
См. также: https://mybook.ru/author/yurij-vasilevich-bondarev/citations/
**************************************************
БОНДАРЕВ ЮРИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Словарь афоризмов
А что значит познать? Это значит увериться в чем-то, докопавшись до глубины, за которой лежит пласт следующей неизведанной глубины.
* * *
Бездуховность — это равнодушие, леность мысли, презрение к интеллекту, к глубокому чувству, это верование в то, во что выгодно верить…
* * *
Большое искусство общечеловеческой мысли не имеет национальных ограничений, хотя у него есть место и время рождения, неповторимые особенности эпохи и родного края.
* * *
Борьба между разумом и тьмою, созиданием и разрушением, добром и злом, жизнью и смертью — главные проблемы человечества и главные проблемы современной литературы!
* * *
В фальшивом оптимизме есть нечто снотворное, наркотическое, усыпляющее.
* * *
Всякое предательство — это душевная смерть.
* * *
Добро пытается сделать мир благороднее, нравственнее, мягче, объединяя, а не разъединяя людей.
* * *
Добро, человечность, искусство нельзя стереть с лица земли ни злом, ни насилием, ни глупостью. Они неподвластны времени, они подчинены наивысшему судье бессмертия — совести.
* * *
Доброта — это и любовь, и гнев, и борьба, и движение к цели, и отношение к существующему миру… Доброта — понятие сугубо нравственное, а только нравственное делает в конце концов человека человеком.
* * *
Долг — справедливые поступки человека, что согласуются с совестью и придают жизни наивысший смысл, объединяющий всех людей.
* * *
Жизнь, связанная со злом, непрочна, ненадежна, так как построена на принципе бумеранга: в любой момент зло может вернуться назад, нанести удар насмерть — и наступит возмездие.
* * *
Искусство — всегда метафора действительности.
* * *
Книга — это катаклизмы истории, движение революций, расцвет и падение обществ, войны, любовь, ненависть, поиски истины. Книга высвечивает ложь, которая не любит света и предпочитает скрываться в тени.
* * *
Кому нужен такой технический прогресс, который не делает человека добрее, сердечнее, благороднее…
* * *
Легкой жизни не бывает, есть лишь легкая смерть.
* * *
Ложь взаимоотношений успокаивает глупость и уравнивает конфликты.
* * *
Молодость — это область чувств: чуткость к правде, приятие жизни и отрицание смерти. Зрелость — это область мысли.
* * *
Мы говорим, что ныне в мире господствуют точные науки… Мы знаем многое и в то же время наше познание об объективной реальности, о человеке в ней — еще лишь шаг к полуоткрытой двери, за которой лежит не один пласт неоткрытых возможностей.
* * *
Насилие тоже может быть выражением любви. Кандалы рабства можно и должно разрубать мечом.
* * *
Нет большего преступления, чем насиловать, уродовать, извращать природу. Природа, неповторимая во Вселенной колыбель жизни, — это мать, родившая, вскормившая, воспитавшая нас, и поэтому относиться к ней нужно, как к своей матери, — с высшей степенью нравственной любви.
* * *
Нравственность — это не свод сухих назиданий, не кодекс сплошных догматических запретов, а совестливое отношение человека к окружающему миру.
* * *
Понятие «счастье» и понятие «смысл жизни» нельзя отделить друг от друга, как следствие от причины, и наоборот.
* * *
Понятие общечеловеческой боли выше пограничных столбов… Понять друг друга, человек человека — это тоже задача нравственности.
* * *
Природа — не сырье для цивилизации, а прекрасный солнечный дворец, в который человек должен своим трудом, волей, разумом вносить усовершенствования и изменения.
* * *
Прочное и вечное, чем питаемся мы духовно, создано не в век атомной энергии, а увы, во времена минувшие. Означает ли это — назад к свечам? Нет, назад к нравственности…
* * *
Свобода — это высшее нравственное состояние человека, когда ограничения необходимы как проявления этой же нравственности, т. е. разумного самоуважения.
* * *
Следует знать, что рано или поздно можно завоевать царство вещей, но проиграть душу…
* * *
Современному гомо сапиенсу часто не хватает поступка, потому что делать добро всегда трудновато и хлопотно.
* * *
Счастье — не подарок природы, не свойство ума, не ощущение вкуса, а это миг постижения, минута открытия, момент озарения на длинной дороге последовательного приближения к цели.
* * *
Счастье — это то, чего мы сами не испытываем.
* * *
Тоска? Это боль, которая не имеет определенного места.
* * *
Чувства рождают идеи, и наоборот, идеи питают чувства.
Источник: https://info.wikireading.ru/247359
********************************************************************************************************
Берег
Роман многопланов, многопроблемен, является одновременно и военным и психологическим, и философским и политическим, понимает ряд социально-философских проблем, связанных с мучительным исканием своего «берега», который определяет нравственную жизнь человека.
БЕРЕГ
Часть первая.
ПО ТУ СТОРОНУ
Глава первая
Воздушный лайнер гудел реактивными двигателями на высоте девяти тысяч метров, и здесь, в солнечном арктическом холоде, за толстыми стеклами иллюминаторов сияли глыбами, проплывали по горизонту ослепительно сахарные айсберги, а где-то в белой глубине, ниже их, закрытая сплошной льдистой грядой облаков, оставалась как бы потерянная земля.
И хотя сознанием измерялась страшная глубина под чуть-чуть вибрирующим, неуклонно летящим в поднебесье полом, в теплых салонах стало оживленно, уютно от солнца, от наконец начатого удачно полета после ожидания на аэродроме.
Везде потянулись, заслоились по салону в плоских сверкающих лучах легкие, особенно душистые сейчас дымки сигарет, пассажиры расстегивали привязные ремни, откидывали поудобнее спинки мягких кресел; везде зашуршали разворачиваемые газеты, розданные двумя очаровательными своей молодой стройностью и нежными, приглашающими улыбками стюардессами (будто сказочно сошедшими с реклам международных рейсовых расписаний); досасывались взлетные карамельки, которые несколько минут назад они с теми же пленительными улыбками разносили на подносиках; потом уже в разных концах салона зазвучала русская и немецкая речь — мирно обволакивала общая дорожная успокоенность, безмятежное ощущение дорожного комфорта, надежда, что все обещает быть незатруднительным, удобным, как бывало и будет всегда.
Это освобожденное чувство оторванности от всего домашнего, будничного, первоначально возникшее на аэродроме и теперь раскованно-приятное в самолете, среди открывшейся солнечной высоты за иллюминаторами, приглушенного рева мощных двигателей, услышанной чужой речи, среди благостного салонного рая, ритуально освященного ласковыми улыбками длинноногих стюардесс, этих непорочных ангелов-хранителей душевного покоя в небе, — чувство не отягощенного заботами полета было знакомо Никитину, и он сбоку вопросительно взглянул на Самсонова — вместе им летать не приходилось ни разу.
Самсонов, еще опоясанный по круглому животу застегнутым ремнем, с рассеянным любопытством поворачивал голову к соседним через проход креслам — там, перелистывая на коленях журналы, громко разговаривали три пожилые, туристского вида немки, указывали дымящимися сигаретами на занавеску впереди салона, куда ушли стюардессы. Сквозь звон двигателей Никитин разобрал слова «эссен», «фрюштюк» и сказал весело — хотелось говорить о пустяках:
— Платоша, не прислушивайся к чужому разговору. О чем они? О завтраке, как я догадливо сообразил, который сейчас неизбежен? Неплохо было бы закусить холодной курицей и выпить минеральной.
— Немочки умирают от голода, — ответил, вздыхая, Самсонов. — Говорят о том, что давно позавтракали в гостинице «Метрополь» и не мешало бы подкрепиться. Они из Кельна. Милые создания… Только услышу эту речь, и срабатывает рефлекс. Интоксикация. В войну я с ними наговорился — сыт на всю жизнь…
— Нет, Платон, холодная курица после коньяка — это вещь в самолете незаменимая.
Самсонов отпустил ремень, пошарил кнопку для откидывания спинки кресла, неуклюже откинулся, долго сопел, обратив к Никитину широкоскулое свое лицо, вглядываясь усталыми, иконными глазами — обычной колючести не было в них, а была грустная подозрительность интереса узнать причину вот этой шутливой фразы Никитина, словно бы исповедующего сейчас этакую философию бездумного туриста, беспечно полулежащего в кресле и занятого лишь мыслью о холодной курице и минеральной воде.
— Я вижу, Вадим, что ты доволен началом одиссеи. Н-да, что-то будет.
— А знаешь, я рад, что лечу к немцам именно с тобой, Платоша, — сказал Никитин.
— Взаимно, — пробормотал Самсонов. — Это чувство имеет место.
Они были знакомы лет пятнадцать-семнадцать. В течение этих лет их пути нередко перекрещивались и почасту соединялись, книги обоих выходили почти одновременно. При всей разительной несхожести манер — жесткой эмоциональности, нервной обнаженности Никитина и спокойной, выверенной прозы Самсонова, что непостижимо противоречило внешним проявлениям обоих, — их довольно прочно упоминали рядом в одних и тех же критических статьях о послевоенном поколении, и хотя оба они понимали ни в чем не совпадающую разность, их постоянно тянуло друг к другу — это объединенная одним опытом судьба поколения военных лет и что-то еще, за долгие годы знакомства не угаданное в общении, порой скрытое иронической полушуткой, даже в вечерних телефонных разговорах, приблизительно таких: «Загордился, Вадимушка? Не звонишь? Лежишь на диване, покуриваешь и пожинаешь лавры? Когда ты успеваешь повести строгать, классик? Негров нанял? Прочитал, прочитал. Профессор твой — ничего, девка на переправе с узкими глазками тоже ничего, а генерал — совсем не в дугу, интеллигентик он у тебя, таких не было. Вот подожди, закончу свой опус — младенцами вы все окажетесь». — «Не сомневаюсь, Платоша, и жду потрясений». — «Подожди, Никитин, подожди, еще будешь проливать горючие слезы над моими страницами, — смеялся по телефону Самсонов, после чего на память говорил короткую мускулистую, прекрасную фразу, нагруженную настроением и смыслом. — Ну, позавидовал? Рвешь волосы? Вот так, ребятушки мои, писать надо. Три года обдумывал конец. Эх, какие вы ребенки еще!»
Самсонов работал чрезвычайно медленно, по строчкам, по абзацу в день, в сомнениях выдавливал слова с трудолюбивой мукой, веря и не веря в их силу, ненавидя эпитеты и все же густо насыщая ими фразу, до предельной тесноты, но при этом был всегда тонок, особо прелестен конец вещи, последние главы. Однако, когда говорили ему о некоторой стилевой перегруженности, он держался за каждое слово, защищал его сопротивлением бычьим, багровел, загорался гневом, устраивая затяжные скандалы с редакторами издательств, и иные критики побаивались его неудержимых взрывов, ударов «под дых», иные считали его неудобоваримым крикуном, не стесняющимся грубых «кавалерийских наскоков» на собратьев по перу, ибо иногда, по случаю, встретив в кулуарах клуба какого-нибудь неосторожного критика, он кричал ему вспыльчиво:
— Артельные Сократы вы, домашние правдолюбцы, жуете и пережевываете оскоминные аксиомы за рюмкой водки? Вам нравится косноязычный телеграфный стиль? Я не телеграфист! Я слишком подробен? И останусь таким! Мне наплевать и позабыть все, что вы пролепетали здесь! У меня диспепсия от вашего модного словотечения, от вашей менструации мысли. Я вас нежно люблю и обнимаю. Я иду в аптеку и покупаю касторовое масло для очищения желудка!
Эта раздражающая многих упорная неподдаваемость Самсонова, наживавшая ему недоброжелателей и вместе почитателей (твердость уважают), более всего приближала к нему Никитина — в этом была военная косточка прошлого, та самонадеянная уверенность, что так необходима была тогда… После первой книги он привык к тому, что Самсонов ревниво, с особенным пристрастием читал его, скупо хвалил и ругал, вроде бы удерживаясь высказать окончательное суждение, причем толстоватое лицо возбужденно покрывалось красными пятнами, глаза под стеклами очков становились влажными, грустными, горячечными. И в те минуты представлялся почему-то Никитину его кабинет, неуютный, сумрачно темный от громоздких книжных шкафов, от старинного, с чудовищно массивным чернильным прибором письменного стола, заваленного безалаберно рукописями, книгами, кругло и мелко исписанными листками бумаги, на них виднелись кольцеобразные следы, оставленные чашками кофе, который он беспрерывно пил во время работы, представлялась широкая тахта в углу, и его муки за этим столом и на этой тахте, где он, обессиленный, лежал, уткнувшись лбом в подушку, мыча, бормоча что-то в поисках слова, фразы, — так Никитин застал его однажды, зайдя утром в часы работы.
И стоило лишь вообразить страдания Самсонова перед чистым листом бумаги, его пытку неуловимым словом, как Никитин испытывал почти стыдливое чувство — он заставлял себя сидеть за столом часов по девять, но писал легче, быстрее, независимо от нескончаемой правки, и если процесс работы Самсонова можно было назвать мучительной каторгой (четыре часа в день), то его работа была каторгой двойной по протяженности, но все же гладкой. Поэтому, когда речь заходила о книгах Самсонова, он был чересчур мягок и полушутя говорил в таких случаях, что принимает и закономерность усложненной фразы, так как упрекать, пожалуй, следует только писателей-скворцов, беззастенчивых имитаторов чужих звуков, выдаваемых за найденные истины. Он, не желая обидеть Самсонова, не переступал порог полной искренности.
— …Черт с ними, с немками и завтраками, — сказал Никитин, шире раздвинув шторку на окне. — Посмотри-ка на солнце, Платон, и к вечности прикоснись, земные заботы забыв… Ничего себе, дую гекзаметром, кажется, отбиваю хлеб у поэтов?
— Боюсь, начнешь сейчас рявкать арии из оперетт на весь салон, — бормотнул Самсонов. — Чему восторгнулся?
— На земле осень, туман, а тут — чистота, голубизна, никакой осени — вот что прекрасно, Платоша!
За иллюминатором слепил в холодном пространстве металлический блеск высотного солнца, рафинадные торосы, курчавясь, неподвижно сверкали краями остропиковых вершин на бесконечной белой равнине застывших внизу облаков. В воздухе отовсюду излучался неограниченный снежный свет, этот свет ходил вместе с солнцем по салону самолета, пронизывая дымки сигарет над спинками откинутых кресел.
Самсонов нарочито равнодушно скосился на ослепляющее стекло иллюминатора, проговорил:
— Лучше скажи вот что… Литературное общество в Гамбурге, что за фрукт, что за такая штука? Какой ориентации? Задвинь занавеску, глаза режет…
Никитин наполовину задернул скрипнувшую рамками шторку, спросил:
— Что именно тебя беспокоит?
— Хотел бы я знать, в какие западногерманские руки мы попадем. Тебя это не беспокоит?
— Насколько мне известно из писем некой фрау Герберт, они приглашают для встреч прогрессивных писателей мира. В том числе из Восточной Европы. Были поляки — мы приглашены вторыми. Но ты это знаешь.
— Положим. В общих чертах. А кто такая фрау Герберт?
— Не имею понятия, — ответил Никитин и написал пальцем на стекле невидимую фамилию «Герберт». — Судя по написанию фамилии, старушенция в белом кружевном воротничке, благородного, аристократического воспитания, влюбленная в русскую литературу — Достоевский, Чехов, Толстой, — ну да вот прочитай ее последнее письмо…
Он достал записную книжку, вытянул из середины сложенное вчетверо письмо, и Самсонов развернул глянцевито-белую бумагу, плотно заполненную машинописным текстом, пошевелил бровями, стал читать, переводить, комментировать вслух.
— «Глубокоуважаемый господин Никитин! (Ах, ты, оказывается, господин. Ну, тогда все ясно… Как это тебя раньше не разглядели, при папе, не вывели на чистую воду?) Литературный клуб города Гамбурга имеет функции встречаться за круглым столом… (Как модны стали эти круглые столы, нет, не за столом, а на тебе — за круглым… по темноте своей понял: значит, без острых углов) с писателями стран Европы, обмениваться мнениями о современной культуре, проводить дискуссии на тему „Писатель и современная цивилизация“ в атмосфере дружелюбия, независимо от того, в какой стране живет писатель — в системе западного капитализма или восточного коммунизма. Три ваших новеллы, господин Никитин…» (Новеллы, господин Никитин, смею вам заметить, по-европейски — романы, запомните, глубокоуважаемый.)
— Продолжай.
— Продолжаю… «переведены в Западной Германии издательством „Вебер“, о вас писали в журналах „Штерн“, „Шпигель“ как о восходящей звезде на Востоке, и ваша последняя новелла „Дорога назад“ пользуется у нас большим успехом…» (Ты смотри, что делается, стал любимцем западной публики. Покорил Запад, посшибал всех с ног своей «Дорогой…» и еще сидит со скромным видом, как простой смертный!).
— Ерничай, ерничай, но мотай на ус.
— «…в среде интеллигенции и молодежи, и мне приятно сообщить вам, что в моих книжных магазинах за две недели были распроданы все экземпляры…» (Ого! Готовь чемоданы для гонорара. Хоть шерсти клок… Разоряй капитализм дотла, пускай их по миру с протянутой рукой.)
— Читай, читай.
— «…Известный профессор литературы и критик из издательства «Родволь» доктор Кунц определил ваш талант как трагический, он писал, что у вас два кровных отца — Достоевский и Толстой, а между тем я думаю, что вам гораздо ближе Чехов, хотя конец последней новеллы очень тяжелый, вы так омрачаете сердце! Вы так безжалостно погубили в начале войны своих героев, что слезы выступают на глазах и с печалью долго не расстаешься. Это так грустно». (Вот тебе и фрау, выдала по первое число, как какой-нибудь бодренький критик. Пессимист ты, оказывается, певец трагических сторон!)
— Как видишь.
— «…Простите, господин Никитин, за очень смелое с моей стороны замечание, но оно ведь высказано в личном письме, и если оно вас сколько-нибудь обидело, не обращайте внимания. Писатель не должен никого слушать, кроме себя…» (О, эта фрау, оказывается, с хитрецой, ввинтила мысль о независимости писателя! Уже начала дискуссию — и все тут.)
— Читай дальше.
— «Литературный клуб хочет, чтобы вы посетили нас, и послал вам приглашение двадцатого августа, но ответа от вас до сих пор не получили. Очень прошу вас ответить, как скоро можете вы быть в Гамбурге. Если у вас есть возможность посетить наш город в срок между десятым и двадцатым ноября, то мы сделали бы все, чтобы ваше пребывание у нас было приятным. Если вы не разговариваете на немецком языке, то мы будем рады вашему приезду с переводчиком. Примите с уважением и признательностью привет от вашего издателя, господина Вебера. С самыми наилучшими пожеланиями и ожиданием вас. Госпожа Герберт, член Литературного клуба. Пэ-Эс. Сообщите перед вылетом рейс самолета, и на аэродроме в Гамбурге я встречу вас. Надеюсь, я узнаю вас по фотографии в вашей книге, в том случае, если вы, конечно, сильно не изменились».
— Любопытно и занятно, — сказал Самсонов, возвращая письмо Никитину, и, потянув воздух носом, возвел грустные, иконные глаза к потолку салона. — Будут рады и переводчику. В качестве инкогнито из Иностранной комиссии. Красиво! Я — переводчик. Вдвойне красиво! Бросил собственный роман на сто двадцатой странице, лечу в Гамбург, страдаю из-за тебя, как дурошлеп. Во имя каких благ? Не хватит коньячку, чтобы расплатиться со мной. Так-то! Но зачем я тебе как переводчик? Ты сам способен лезен унд шпрехен дойч! Для свиты, что ли, предложил меня?
— Мои знания в немецком языке по сравнению с твоими — горькие рыдания, — ответил Никитин. — Я хотел, Платон, чтобы именно ты поехал со мной. И не в качестве переводчика. Это проформа для Иностранной комиссии. Вдвоем нам будет легче во всех смыслах.
Самсонов снял очки и, кулаками протирая глаза, шумно зевая, заговорил фальшивым сквозь зевоту голосом:
— Жалко мне тебя, господин Никитин, что-то подозрительно шибко начали ласкать тебя на Западе. Смотри — головка не закружилась бы. Не вознесись в гордыне, не выпрыгни из штанов. Это я по поводу письма и прочая… Опасаюсь — кино тебя развратит, легкие деньги и всякие западные поклонницы типа госпожи Герберт. Паришь, как ангел, не приземлись, как черт.
Он снова зевнул, широко, по-сомовьи распахивая рот, отчего получилось растянутое завывание «аха-ха-ха-а», и Никитин засмеялся, сказал:
— Постараюсь следовать твоим руководящим указаниям, Платоша. Зеваешь же ты в высшей степени гениально. Неужели спать?
— Так вот, звезда Востока, вникни во все, рассчитай, подумай, сообрази, как жить дальше, а я минут пять шляфен, шляфен…
Самсонов скрестил руки на груди, прикрыл веки, глубоко дыша носом, лицо стало отрешенным, страдальчески сердитым, какое бывает в моменты отдыха у переобремененных постоянными заботами людей. Он задремал или хотел задремать после усталости суетных волнений, аэродромного ожидания, долгих разговоров, и толстоватые руки его, скрещенные на груди, его поза выражали покойное достоинство знающего себе цену человека.
«За кого сейчас его можно принять? — подумал Никитин, веселея, представив чужой взгляд на Самсонове.
_______________________________________
На этот час в ЖЕЗ — 992 публикации, 3 179 комментариев —
что есть хорошо. 🙂
Идем вперед!
(скоро я прекращу заполнять библиотеку ЖЕЗ, погрузившись на пару (или более) лет с головой в другую работу…). Ом