Так получилось, что я знаю Женю Беркович. Адвокат не рекомендует сейчас писать никаких публичных постов о ней и о ситуации. Любое неосторожно сказанное слово может быть исковеркано и использовано против. А учитывая, что последние месяцы её травили с обеих сторон, исковеркано может быть даже теми, кто сейчас в сети заламывает руки и кается, что не желал ей ничего плохого и несмотря на разность позиций, безусловно, сочувствует и что такой грязной несправедливости не заслуживает никто. Раньше надо было думать.

Я даже не буду публиковать её стихи, хотя они спасали меня все эти полтора года (нет, не те два в стиле Барто, которые сейчас по команде фас тиражируют СМИ, а те триста двадцать два, которые в стиле Пастернака и Есенина и в единственном в мире Женином стиле, которые удалили отовсюду, которые вторят за великим Асафьевым, что любая война страшна). Сейчас каждую строчку будут тоже использовать против. Как хорошо, что в Израиле успели издать сборник, и что я успела заказать себе несколько экземпляров, и они ко мне уже едут. Рукописи не горят.

Я скажу только две вещи. Первое. Женя — талантище и герой. Не замолчать среди морока — это подвиг. Второе. На «Финисте» я была два раза.

Это моя любимая работа Жени Беркович. Безусловно, никакого оправдания терроризма там нет и не было никогда. Женя делала многое ровно наоборот, чтобы терроризма не было. Обвинять Женю в оправдании — это то же самое, что про меня сказать, что моей деятельностью я оправдываю травлю. Спектакль шёл в Москве несколько лет и получал «Золотую маску». Жюри и все, кто согласовывал, видимо, тоже оправдывали терроризм… Любой человек даже с самым базовым образованием смог бы понять, о чём «Финист». Это инструкция о том, как не попасть в террористическую организацию. Мы прекрасно понимаем, что дело совершенно не в пьесе, надеемся узнать как фамилии доносчиков (ведь это, черт побери, живые люди… нет, это мертвые души), так и того, кто принял это идиотское решение. Гнуснейшая дискредитация всей правоохранительной системы. Я не знаю, как сейчас помочь Жене, кроме как не навредить. Пожалуй, хотя бы тем, что не оскотиниться и не побояться публично сказать о поддержке. Я просто достану её историю школьной травли. Она есть в моей книге «Травля: со взрослыми согласовано». Женя, спасибо, что рассказала, что и к этой моей борьбе ты приложила руку. Верю, что то зло, в котором ты сейчас, когда-то станет таким же маленьким и нестрашным, какой стала в итоге твоя школа.

PS вчера Женю оставили в СИЗО на два месяца, ей грозит 10 лет. За спектакль о том, как не попасть в ИГИЛ и о том, что терроризм — это чудовищно. Юристы пишут, что с 53 года не было ни одного случая ареста изданной книги, поставленной пьесы или фильма, который уже был в кинотеатрах. Было — запрет, выдворение из страны, иноанентство. Но не арест. С 53 года…

Это был крутой спектакль, думаю, он спас огромное количество девушек от ошибок

«Если честно, я не сразу дошла до того, что вся эта история была травлей. Ходили мы (я буду всё время говорить «мы», потому что у меня есть сестра-близнец, Маша) во вполне приличную школу, точнее, французский лицей, в центре Санкт-Петербурга. Тогда не было рейтингов, но сейчас сказали бы, что это обычная, скорее хорошая, чем плохая школа. Сначала у нас были прекрасные отношения в классе.

Где-то за год до этих событий я сама прекрасно участвовала в травле со стороны булеров. К нам в класс пришли две девочки, две сестры. Одна чуть постарше второй. Они переехали из другой страны. И по нашим меркам тогда они нам казались странными. Сейчас я уже понимаю, что никакие они были не странные, а мы просто вошли в возраст, когда нужен был кто-нибудь, кого можно попробовать на прочность. Они новенькие и из другой страны, плюс они много болели и поэтому редко появлялись. Лучше кандидатов не найти. Никаких реальных причин для нашего такого поведения я не могу вспомнить. Ничего плохого они не делали. Мы «прикопались» к какой-то ерунде, я не вспомню её никогда. И я была в самых первых рядах. Мы их прямо «гнобили», всячески обижали, обзывали, устраивали бойкоты, демонстративно не дружили, в общем, вели себя омерзительно. Со старшей мы даже подрались.

Я прекрасно помню эти ощущения невероятного азарта. Тебя будто тащит необъяснимой дикой, воинственной энергией, волной адреналина. О чувствах жертвы в этот момент не думаешь совсем. Наоборот, ты чувствуешь свою абсолютную правоту и восстановление справедливости. Я потом во взрослом возрасте читала «Повелителя мух» и думала: «Вот же оно!» Так работает любая толпа и энергия толпы, охваченной чем-то разрушительным. Это быстрый адреналин, мгновенный наркотик.

Возвращаясь к травле, в которой я была заводила, длилось это всё несколько месяцев, а потом само сошло на нет. И дальше мы нормально с девочками общались, даже в гости ходили. Потом всё это абсолютно зеркально довольно быстро вернулось ко мне.

Сама школа была какая-то никакая. Она была большая и довольно бессмысленная. Неплохая по уровню образования. Там бесконечно проводились какие-то неинтересные конкурсы, тематические недели. Детям это было безразлично. Чего-то, что реально нужно детям, не было. Даже дискотек нормальных в средних классах не проводили. Ну то есть, внешне всё время шла какая-то бурная деятельность, но она была «ни о чём», для галочки.

У нас была довольно хорошая классная руководительница в пятом и шестом классах. Ей было лет двадцать пять. В целом, с ней было терпимо. Классная в седьмом классе сменилась. Причём до нас доходили слухи, что её выжили. А нам дали учительницу, такую же бессмысленную, как и вся школа, которую, как я сейчас понимаю, я недолюбливала, противостояла ей. Я просто была ужасно зла, потому что все знали, что она участвовала в выживании нашей предыдущей любимой классной. Например, я писала идеальное сочинение идеальным почерком, уверенная, что это работа на «пять», сверху также красивым почерком подписывала «Мымра» и сдавала ей. Её это расстраивало, но она мне потом и отомстила.

В шестом классе мы пошли с сестрой в театральную студию, и все наши интересы ушли туда. Мы ни с кем не собирались ссориться, но вся жизнь переключилась туда, там нам было интереснее. В школу мы продолжали ходить, учились нормально. Но буквально через пару месяцев после того, как у нас появилась эта театральная студия, класс решил дружить против нас.

Почему? Да не почему. Может быть, потому что сестры, потому что две, потому что жили ещё какой-то отдельной от школы жизнью. Не знаю. Видимо, снова надо было кого-то выбрать в жертву, выбрали нас. Никаких даже формальных причин я не могу назвать. Ну я носила очки, сестра всегда была очень в своём мире. Девочки из интеллигентной семьи. Я была немного полная, но не толстая. Я не хочу сказать, что толстяка надо дразнить, но в этом был бы хоть какой-то смысл. А я была обычной. Сейчас смотрю старые фотографии — обычный, незаметный ребёнок.

Вдобавок это случилось в возрасте, когда мальчики ещё мелкие, а девочки уже начинают вытягиваться и формироваться. Все уже мерялись нарядами, хотя какие там были наряды, в девяностых все были довольно бедны. Но мы не были ни беднее всех, ни богаче всех, ни уродливее всех, ни красивее всех. Сейчас, оглядываясь назад, мне просто кажется, что это был дисфункциональный коллектив, плохо управляемый взрослыми. У детей не было чего-то, вокруг чего им можно было объединиться и не на чем построить иерархию, которую в этом возрасте уже есть потребность строить. Дети прощупывали почву, ещё раньше в третьем классе пробовали потравить мальчика с девочкой, которые решили дружить. Я сейчас понимаю, какие они были классные, не боялись ходить за ручку. Их так по-детски дразнили, что-то типа «тили-тили-тесто». Потом мы перешли на двух сестёр из-за границы. Ну и так постепенно прощупывания остановились на нас с сестрой.

К парням это не имело никакого отношения. Они жили своей отдельной жизнью. Нас не трогали и не защищали, но и не травили. Всё совершалось девочками. Среди девочек появилась лидер. Она была в классе и раньше, просто в какой-то момент заняла такую позицию королевы класса, вокруг неё в классе сложилась компания. Она была из очень приличной семьи, богаче всех по тем временам. У неё, например, у первой и долгое время единственной на физкультуре был настоящий спортивный костюм Nike или Adidas, топик и легинсы. Ей откуда-то привезли. А мы все ходили в каких-то трениках и футболках. Она прекрасно училась, была хорошенькая. В общем, создавала такое впечатление полного благополучия. И у неё были две подружки на подчинённых ролях. Они были как раз из очень бедных семей. Одна из них была самая злая, ужасно злая и страшная, даже не в плане внешности, но ожидать можно было всего, что угодно. Она дралась, как сумасшедшая, могла двинуть со всей силы. Она как раз была из совсем маргинальной, очень бедной, пьющей семьи. Я недавно нашла единственную сохранившуюся фотографию того класса и посмотрела на неё. Мы с сестрой были очень маленькие, и на физкультуре всегда стояли вторая и третья с конца, а она стояла первая с конца. Не карлица, но видно, что в генетике много поколений алкоголиков, и она выглядела, как маленькая злобная старушка. Явно что-то было не в порядке уже на биологическом уровне. Для неё быть в этой команде булеров, скорее всего, было вопросом социального статуса. Кроме того, она, наверное, другого способа общения и не видела. А вторая подружка была не такая злая, но она была просто довольно глупая. Тоже из какой-то неблагополучной семьи.

Это, кажется, Женя сказала в интервью Гордеевой тоже

Это было давно, чёрт возьми, очень давно. Многое я уже забыла. Какие-то вещи недавно снова в себе откопала, когда работала с психотерапевтом. У меня на этом месте долго-долго была боль. Я очень долго с этим жила. Сейчас, после отработки, уже боли нет. Помню, что обзывали, но не помню как. Объявлялись бойкоты.

Одну картинку помню очень хорошо. Это действительно сильно ранило. У нас с сестрой были лучшие подруги в классе, с которыми мы с первого сентября первого класса подружились. И дружили всю младшую школу. Не разлей вода. У меня своя, у сестры своя. И сидели мы вместе за партами, я со своей подругой, Маша со своей. Когда началась травля, они до последнего были с нами, не поддерживали ничего. Общались с нами, даже когда уже никто не общался. Но в какой-то день мы пришли с сестрой в школу и обнаружили, что они отсели от нас и сели вместе. Стоит одна пустая парта, для нас. Мы спрашиваем, что случилось. И дальше без особых обиняков нам сказали, что они же не могут всё время быть против всех, что из-за нас с ними тоже не дружат, не позвали на день рождения к королеве класса. Как-то это было так сказано, что они не особо понимают, что мы не так делаем, но это и неважно, раз все против нас, значит, что-то с нами не так. И что больше с нами они дружить не будут, а будут дружить друг с другом и с той самой звездой класса. Не было никаких претензий. Девочки просто не хотели из-за нас иметь проблем. Вот это предательство подруги было, пожалуй, самое больное. Потому что к остальным лично я относилась как к некоему стихийному бедствию.

Там в этой школе всё было как-то противно и неприятно. Учителя все были нелюбимые после ухода нашей первой классной. Помню ужасную учительницу по математике. Сижу на первой парте. Понедельник, первые три урока математика, две алгебры и одна геометрия. Где-то к середине первого урока я уже ничего не понимала. Слышала только трубный голос учительницы, все звуки сливались для меня в такое «бу-бу-бу».

Самым адом были уроки физкультуры. А школа, как назло, официально была французской гимназией, а не официально, с сильной баскетбольной командой. Там мы не котировались. И над этим тоже издевались. Слишком маленькие и очень неспортивные. Не могли ничего выполнить. Я как тогда не могла подтянуться, так до сих пор и не научилась. А учительнице по физкультуре было всё равно. Я помню её хорошо. Такая молодая, красивая, подтянутая девушка. Мы относились к категории «вот эти вечно освобождённые». Балласт. Ей с нами было совершенно не интересно. Она делала баскетбольную команду, возила её по соревнованиям. Мы ее раздражали. Нет, она, конечно, откровенно не кричала: «Ты, мешок с говном, беги быстрей!» Но относилась к нам, мягко говоря, совсем недружелюбно.

И там ещё была эта самая для меня ненавистная часть урока. Если я когда-то приду к власти, не знаю, что я сделаю первым указом, но вторым я точно запрещу это навсегда. Может быть, этого больше и нет в школе. А тогда было так. Урок проходил в своём режиме, все бегали, приседали, прыгали через козла. А последние пятнадцать минут отдавались поиграть. И тут начинался пионербол. Садился весь класс, учительница сама выбирала капитанов команд. Это всегда был кто-то самый сильный, спортивный и классный. И дальше они набирали себе команды примерно так: «Вася, ко мне», — говорил первый капитан, «Катя, ко мне», — говорил второй и так далее. Самые лохи оставались последними. Дальше ещё разыгрывалась некая драма из серии: «Блиииин! Только не ко мне в команду». Мы с сестрой всегда были теми, кого разбирали по остаточному принципу. Это было ужасно унизительно.

Ну и, конечно, всё, что связано с раздевалкой. Вещи наши прятали. Тогда появились пластиковые пакеты, все с ними ходили. Нас всё время обвиняли, что мы порвали чей-то пакет. Бесконечно обсуждали, кто слишком худой, кто жирный. Мне много-много лет потом снилось, что я стою посередине этой школы без штанов.

В общем, всё это длилось почти три года, с середины шестого класса, весь седьмой и восьмой. Конечно, не всегда в одинаково острой фазе. Иногда им надоедало нас сильно травить, они с нами просто не общались. К концу четверти все уставали, снова на нас срывались. В какой-то момент для нас с сестрой это превратилось в рутину. Мы просто привыкли ненавидеть эту школу. Я сейчас я уже не так детально помню время в школе, как то, что нам надо было встать утром с мыслью «Надо идти в школу», дойти туда, дорога занимала минут пятнадцать пешком, отбыть там срок, а потом идти заниматься интересными вещами.

Свои чувства в эти три года помню. Наверно, у сестры были какие-то свои. Бессилие, злость, ощущение, что я абсолютный урод. И несмотря на то, что у нас была очень поддерживающая семья, всё это где-то ещё осталось. Я очень долго и бережно работаю с этим с психотерапевтом. Сильно тогда испортились мои отношения с собственным телом. Мне же казалось, что я прямо жирная. В Питере ещё всегда был культ загара. Есть анекдот про наш город: «Мальчик, у вас лета не было? — Было, но я в тот день болел». Поэтому после каникул все мерялись загаром и тем, кто на какие моря ездил. Загар был страшно ценным. А я рыжеволосая, белокожая. Ко мне загар не лип. До сих пор помню этот ужас, что все загорели, а я нет, и как же я приду в сентябре в школу такая. Мне, чтобы хоть немного загореть, требовалось много раз сгореть до корки, пока с меня всё не слезет. Как я только не заработала себе рак… Мне потом понадобилось много лет, чтобы спокойно жить с вопросом: «А ты что, такая беленькая?» Да даже сейчас, если меня спросить: «Ты что не загорала?», я могу фигурально в лицо дать. Ну то есть, мы с сестрой хорошо учились, и даже на ненавистной математике чувствовали себя более-менее уверенно в сравнении с классом. Максимальным местом небезопасности и беспомощности была именно физкультура, всё, что связано с телом.

Немаловажный фактор в том, что было немыслимо, чтобы родителя сказали: «А что вы сделали, что вас так обижают?» или «Вы сами виноваты». Благодаря этому у нас с сестрой глобально не было ощущения, что мы не такие. Мы думали, что это они не такие. Помню, у нас между школой и домом было ПТУ, «путяга» его называли. Я с детства знала, что хочу быть режиссёром. И мы всё время говорили: «Вот мы вырастем, станем богатыми, знаменитыми, классными, талантливыми и офигенными, а эти, которые нас гнобят, пойдут после девятого классу в «путягу». Кстати, так и произошло. Про королеву класса я ничего не знаю. А две другие девочки так ничего не достигли.

Мы никому не жаловались. Совсем. Хотя у нас были прекрасные и доверительные отношения с родителями. Про многое с мамой вполне себе откровенничали, обсуждали все, что происходило в театре, секретничали про влюблённости, про ссоры, репетиции. А про школу почему-то нет. Мы были воспитаны так, что жаловаться нехорошо. Я повторюсь, я только позже поняла, что это, в общем-то, была травля и это не допустимо. А тогда, у нас с сестрой было ощущение, что не происходит ничего такого, чтобы вмешивать в это взрослых. Мы не рыдали ночами. Никак не показывали, что нам плохо. Мы просто тихо ненавидели школу и всё, что с ней связано, считали это какой-то такой «мутной фигней», повинностью. И конечно, хотя я думаю, что мама не пошла бы никому крушить головы, тогда мы жили с мыслью, что нельзя говорить родителям, потому что это, по школьным понятиям «за подло», к тому же, если они придут в школу разбираться, станет ещё хуже. И перед нами стоял такой пример. Те самые иностранные девочки, которых мы травили, рассказали. И приходил кто-то из родителей. Даже разговаривали с нами, с детьми, хотя и довольно мирно и мягко. Кто-то из учителей нам провёл бесполезную лекцию на тему «Зачем вы обижаете?» И всё это не помогло ничем. Стало только хуже. Мы были абсолютно уверены, что взрослых в это вмешивать не надо.

Плюс, мы настолько были погружены в театр, что нам реально просто надо было пережить часы в школе. Мама очень поддерживала наше увлечение, разрешала иногда прогулять, уроки никогда не проверяла, понимала, что репетиция — это суперважно. И мама как будто переместилась с нами в театр. На школу никто не обращал внимания. Учились мы нормально, вели себя тоже сносно, родителей никто не вызывал. Посыл был такой: «Будет что-то не так, скажете». А мы молчали. В нашем сознании, видимо, это было нормой. Школа — зло.

Мы рассказывали друзьям, которые появились в театральной студии. Всё кончилось тем, что одна из моих подруг в студии, слушая всё это, сказала: «Что вы мучаетесь? Переходите к нам! У нас вообще такого нет и быть не может!» Дальше всё случилось само собой. Мы сами все организовали. Мы сходили в эту другую школу, договорились сами. Пришли домой и сказали: «Мама, папа, мы хотим в другую школу, в которую ходит Аня, она классная». Мама только за документами в старую школу сходила.

И мы перешли. В новой школе всё сразу стало просто офигенно! Это была такая маленькая, смешная, с творческим уклоном школа. В каждой параллели всего лишь по одному классу. Эта школа когда-то ещё до нашего перехода, в восьмидесятых, на волне перестройки стала экспериментальной. И эксперименты проводил директор, он её так и назвал «Школа творчества». Там, например, вообще не было физкультуры. Можно было по желанию ходить в бассейн. Зато там было много музыки, рисования. Своя театральная студия. Как нам рассказывали, эксперимент кончился большим скандалом за несколько лет до нашего прихода. Этот директор со своим творчеством сидел у администрации костью в горле. И версия была такая, что его подставили, подговорили старшеклассниц, что он к ним приставал, и убрали по собственному желанию под угрозой посадить. Что было на самом деле, мы никогда не узнаем. Но суть в том, что атмосфера, созданная им, она осталась. К моменту, когда мы туда пришли, уже почти всё развалилось не только в этой школе, но и в стране. Половины предметов не было, так как учителя из-за задержек в зарплате поуходили на рынки. Но мы пришли в класс, который ещё застал директора. Было много новеньких, но основной костяк класса помнил ту школу, при первом директоре. Плюс, остались какие-то учителя из его команды. В общем, творческая атмосфера по инерции ещё несколько лет сохранялась.

Коллектив, в который мы попали, был очень классным, и дальше меня такие коллективы преследуют всю жизнь. В старших классах, в первом институте, во втором институте у Серебренникова я всегда попадала в подобные сборища фриков, пофигистов и вообще разных людей, которые тебя не трогают. Ты там можешь делать всё, что хочешь. Это было абсолютное счастье, у меня там быстро завелась подружка, которую я тут же притащила в театральную студию. Там все жили своей жизнью. Не было никаких лидеров, аутсайдеров. Кто-то пил портвейн в подворотне, кто-то зарабатывал золотую медаль, кто-то рисовал единорогов и ходил с зелёными волосами.

Учителя тоже были совсем не традиционные. Помню прекрасную учительницу по рисованию. Безумная совершенно и потрясающая. Когда её спрашивали: «А какая тема?», она начинала кричать: «Тема??? Если ты спросишь у меня тему, я повешусь и буду являться тебе во сне. Художнику не нужна тема. Рисуй то, что ты хочешь рисовать, и где хочешь, хоть на стене».

Замечательная была учительница по музыке. Она сделала очень сильный хор. На пятый день в этой школе мы с сестрой пошли записываться в этот хор. Нас не взяли. Так как у нас не было слуха и голоса. Точнее, у сестры был, а у меня нет. Но не взяли обеих. Я жутко расстроилась и зарыдала. Учительница, которая видела меня в первый раз в жизни, спросила, почему я плачу. Она спросила: «А зачем тебе хор? Ты любишь петь?», на что я ответила: «Нет, я очень люблю слушать». И она сказала: «Слушай, ну если ты любишь слушать, когда поют, ну приходи, садись и слушай». Иногда я даже приходила туда вместо уроков. Садилась посередине хора, ровно в центр, сидела там и кайфовала. А ей это было очень важно.

Всё там было иначе. И здание было другое. Старое-старое Питерское здание в районе, где происходили события «Преступления и наказания». Здание с какими-то закоулками, малюсенькими комнатами. Там была потрясающая пожарная лестница, которая вся на пять этажей была расписана еще при старом директоре портретами музыкантов, певцов, циркачей. Мы постоянно туда лазили. Там была свобода.

Что мы пережили, и почему перешли в другую школу, мы рассказали родителям уже во взрослом возрасте. Какие-то вещи мама узнала даже из моих постов в Facebook. Она до сих пор в ужасе от этого. Я многие свои страхи отрабатываю до сих пор. Например, французский много лет у меня лежал вытесненный и забытый. Я не могла его спокойно слышать. Звук французского был связан с воспоминаниями о школе. Сейчас я заново его учу. Начала понемногу стоять в планке. И для меня это прямо тяжёлая работа. Больше даже психологическая.

И ещё я вам расскажу кое-что. Мне было двадцать шесть. Я уже жила в Москве, получала второе высшее образование, училась во МХАТе. То есть я уже в этот момент стала «выжившим» после всего этого. Но страхи из детства продолжали преследовать. Мне всё время снилась эта школа, что я должна в неё вернуться и сколько-то ещё учиться. Или вот это стояние голой у всех на виду. Я поняла, что я так больше не могу. Это было ещё до психотерапевтов. Я приехала в Питер, взяла своего лучшего друга, попросила его сводить меня в эту школу. Мы пришли. Учебный день уже кончился. Тогда ещё не было охран, турникетов. Я прикинулась, что я тут училась когда-то и хочу теперь сюда отдать нашего ребёнка. Попросилась зайти посмотреть школу. Охранник пропустил. Мы прошли всё — от первого этажа до последнего. Обошли все закоулки и коридоры, заглянули во все туалеты. Там не было никакого серьёзного ремонта. Всё осталось, как было. И вдруг я глазами выросшего человека поняла, что всё маленькое и нестрашное. Вроде бы и запах тот же, но теперь это просто дурацкий запах, а не запах страха и унижения. Все те же дурацкие картины на стенах, нелепые незакрывающиеся туалеты. Я дошла до ненавистного физкультурного зала. Всю дорогу держала друга за руку. Потом мы вышли. И всё. Меня отпустило. Перестало сниться. Видимо, моей психике было очень важно увидеть, как эта школа на самом деле выглядит.

Ну и конечно, имея такой опыт за спиной, сейчас я прямо такая мать-тигрица. Я год назад взяла в семью двух девочек-подростков. У младшей были сложности в школе, именно со взрослыми. Это коррекционная школа, но почему-то там нет никаких понятий об особенностях приёмных детей, об их сложностях. Я приходила ругаться. Они просто не знали, что со мной делать. Я видела других родителей, они тихие, испуганные, уставшие люди, которых вызывают в кабинеты и там отчитывают. Как-то раз нас вызвали вместе с дочкой. Формально дочка ужасно себя вела, срывала уроки, хамила. Но от приёмных детей этого ожидаешь, и с ними же должна проводиться определённая работа. Я была уверена, что в коррекционной школе на эту тему должны хоть что-нибудь знать. Но нет. И вот мы пошли в школу. Когда мы к ней подходили, я почувствовала реальный животный страх своей дочки, который тут же передался мне. То есть девочка борзая, но эта борзость от страха. А она похожа на меня тем, что на неё нельзя давить. Она сразу встаёт на дыбы. Я шла и говорила ей: «Я с тобой потом сама поговорю, но помни, я на твоей стороне, умоляю, при них молчи. Пожалуйста». Мне было очень важно компенсировать этот момент, дать ей понять, что там, на территории этой школы, я с ней, я за неё. Видимо потому, что так сложилось, что у меня самой такой защиты не было. Я даже не ожидала такой реакции от себя. Дальше я ходила в эту школу как на работу и ругалась с ними страшно. Я вдруг поняла, что я взрослая, и что я защищаю вот эту конкретную девочку и ещё вот ту маленькую себя. Я чувствовала, что должна это прожить, просто почувствовать себя человеком, который может прийти и сказать: «Да идите вы в…». В итоге мы договорились, все наладили. Но вначале мне пришлось быть жёсткой и доносить, что моего ребёнка не будут обижать.

Но был и другой момент. Как-то выяснилось, что моя младшая девочка издевалась с подружкой над мальчиком с ДЦП. Кидала его шапку, обзывала. И вот тут я опять включила супер-жесткую мать, но уже по отношению к дочери. Она даже испугалась. Я сказала, что даже если тебя человек бесит, раздражает есть вещи, которые не должны происходить ни в коем случае. Ты не имеешь право никого бить. В крайнем случае бей сильного, если пристаёт. Но ты не имеешь права бить больного ребёнка. Нельзя! Нельзя двое на одного! И нельзя его называть уродом, дебилом и тупым. Просто нельзя!!!»

Книгу «Травля: со взрослыми согласовано» можно заказать тут. 

// https://dzen.ru/a/ZFPSBpbR2yWo90QP 

********************************************************************************************************